Полоса точного приземления
Шрифт:
Итак, в каждом из пятерых заподозрить автора особого мнения было трудно. А ведь подписали его! Даже не один человек, а двое. Существовало же это особое мнение! Откуда-то оно взялось. Мистика какая-то!
– Нет тайного, которое не стало бы явным. Выяснится, - уверенно сказал Белосельский.
– Это точно. Прорежется, - подтвердил тогда еще совсем молодой, только что пришедший в коллектив испытательного аэродрома Аскольдов.
И действительно, прошло время, и все выяснилось.
Особое мнение написали четвертый и пятый члены комиссии!
Написали, несмотря на то, что именно им это
…Помнил Марат этот непростой, но поучительный кусок своей жизни, как и следовало ожидать, прочно. И не только помнил, но охотно поминал его вслух - в разных аудиториях и при любых, мало-мальски подходящих для этого обстоятельствах. Перестал поминать - сразу и окончательно - после того, как на чьем-то дне рождения одна из украшавших общество милых дам, слегка подвыпив, высказалась:
– А вы, Марат, оказывается, даже тоста произнести не можете, чтобы не вспомнить, как вас обижали… Бедненький… Пожалейте меня, люди!..
Вот этого - чтобы его жалели - Марат не терпел! Милой подвыпившей даме ответил шуткой, вроде бы приняв и ее высказывания за шутливые. Но о периоде своих неприятностей больше не вспоминал публично никогда. Отрезал.
Однако слова «особое мнение», казалось бы, вполне бюрократические, уместные более всего, в разного рода актах, протоколах и заключениях, эти слова с той поры всегда и неизменно ассоциировались у него с честностью, смелостью, человеческим благородством.
– В общем, вот так: особое мнение!
– сказал, как отрубил, Федько.
Никаких «предположительных» причин аварии ни он, ни Литвинов вешать на Аскольдова не хотели. Требовали железных доказательств.
И такие доказательства нашлись.
Нашлись в виде обнаружившегося среди обломков машины массивного, похожего на большого краба, исполнительного механизма системы аварийного слива горючего. Положение частей этого механизма не оставляло сомнений: механизм сработал, открыл сливные краны, и керосин из баков за какую-нибудь минуту выдуло наружу. Остатка горючего в небольшом расходном баке для возвращения из дальнего угла испытательной зоны на родной аэродром оказалось недостаточно. Все прояснилось, все стало на свои места.
Настроившиеся в пользу концепции «виноват летчик» члены комиссии попробовали было вести арьергардные бои.
– Где доказано, что механизм слива сработал самопроизвольно?
– упрямо спросил один из них.
– Не исключено, что летчик ошибочно…
– Не проходит, - охладил его председатель комиссии, хотя и сам ощущавший некоторую досаду оттого, как неожиданно повернулось дело (кто из нас радуется, оказавшись неправым?).
– Никак не проходит. На тумблере управления сливом в кабине летчика цела контровка… Не мог же он сорвать ее, включить тумблер на слив, а потом вернуть его на место и снова законтрить!
– Не единственное доказательство, - резко добавил Федько.
– Александр Филиппович - честный человек. Темнить не стал бы.
– Ну, это как раз доказательство довольно такое… - Член комиссии,
– Когда припирает, уж с кем-кем, а со своей совестью человек всегда как-нибудь договорится… Но хорошо, пусть слив пошел самопроизвольно. Возникает тогда другой вопрос: как летчик этого не заметил? Увидел бы он сразу, что стрелка керосиномера ползет быстрее обычного, прекратил бы площадку, повернул бы сразу к аэродрому…
– Это когда же заметил?
– ядовито вежливо осведомился Литвинов.
– Во время площадки? Если вы попробуете представить себе, как выполняется этот режим… - Федько потом утверждал, что Марат произнес последнюю фразу в точно такой тональности, в которой читают знаменитую крыловскую басню: «Когда бы вверх могла поднять ты…» Доводя свою мысль до конца, Литвинов подробно, в манере лектора-популяризатора, разъяснил, как распределяется объем внимания летчика при выполнении испытательных режимов и с какими временными интервалами удается ему осматривать в это время все многообразное приборное оборудование кабины…
Вопрос о вине Аскольдова отпал.
Правда, одновременно всплыл другой вопрос: о причине самопроизвольного слива топлива. Этим тоже, пока докопались, занимались не день и не два. Но в конце концов, разумеется, докопались.
Генеральный конструктор, которому ежедневно докладывали о ходе работы аварийной комиссии, был доволен. Хуже нет, чем авария по неустановленной причине! Но все же счел нужным проворчать:
– Уж, конечно, наши хваленые асы за дружка горой! Ладно, на сей раз совпало. А вообще-то, чтобы объективно подойти, это не по их части.
Федько, когда ему передали реплику Генерального (любители переноса информации имеются в изобилии в любом коллективе), пожал плечами:
– Объективно!.. У прокурора своя объективность, у адвоката своя.
– Ага! Значит, признаете: вели себя, как адвокаты!
– поддразнил Степана Николаевича оказавшийся при этом разговоре в комнате летчиков руководитель полетов Парусов.
– Прокуроров там без нас хватало.
Глава 6
Низкая осенняя облачность с дождями, изредка перемежавшаяся одним-двумя днями хорошей погоды, перешла в низкую облачность с мокрым снегом, уже ничем не перемежавшуюся. В мало-мальски густом снеге «Окно» вело себя почти так же, как в плотной облачности - электронная отметка искажалась, гримасничала и плавала, плавала, плавала…
Марат продолжал попытки приноровиться к этому противному явлению, приспособиться к нему. Но сам в такую возможность уже мало верил. Летал с необычным для себя равнодушием: «Пустой номер…» Хотя к одному из составляющих элементов этого номера - выкручиванию энергичной змейкой у самой земли к оказавшейся где-то в стороне посадочной полосе - привык и даже внутренне перестал считать эту операцию «цирком».
На очередном послеполетном разборе в мастерской - они стали очень короткими, эти разборы: ничего нового полеты уже давно не приносили - Маслов насупился и вдруг обратился к Литвинову: