Польша или Русь? Литва в составе Российской империи
Шрифт:
Итак, те историографии, которые «представляют» недоминировавшие этнические группы, склонны видеть в действиях российских властей больше последовательности и русификации, как минимум после восстания 1863–1864 годов, в то время как западная и российская историографии подчеркивают непоследовательность имперской национальной политики, а радикальные средства гомогенизации при этом обычно отмечаются только в отношении белорусов и украинцев. Историки, относящиеся к первой группе, чаще всего анализируют конкретные меры национальной политики, поскольку, по их мнению, и так известно, к чему стремились российские власти, и меньше внимания уделяют вопросам о том, как чиновники различного ранга формулировали цели этой политики и какой терминологией они при этом пользовались; историки же, относящиеся ко второй группе, напротив, прежде всего анализируют публичный и непубличный дискурсы, представления об империи [100] .
100
Конечно, это лишь общие тенденции, сюда не смогут войти работы некоторых исследователей, например М. Д. Долбилова, который уделяет много внимания не только общественному и официальному дискурсам, но и практике конфессиональной политики.
Принимая во внимание поле исследований, в настоящей книге предлагается подход, позволяющий интегрировать наиболее сильные стороны обеих условно разделенных историографических традиций.
Метод
Если мы хотим выяснить, стремились ли чиновники Российской империи к этноциду, нам необходимо прежде всего понять не только господствующие представления об империи, рецепции окраин и высказывания о целях национальной политики, но и то, на основе каких критериев в то время в российском дискурсе устанавливалась национальная принадлежность. Поэтому надо исследовать три взаимосвязанные проблемы. В первую очередь необходимо выяснить, как чиновники различных рангов и влиятельные публицисты формулировали цели национальной политики, обращая при этом особое внимание на то, какой терминологией они пользовались (обрусение, ассимиляция, слияние, сближение и пр.) и какие значения связывались с этой терминологией. Далее следует установить, как в то время в российском дискурсе понималась национальная принадлежность, то есть кого считали поляком, русским, евреем, литовцем и так далее, и как, с точки зрения чиновников и влиятельных российских публицистов, можно было изменить национальную принадлежность, или, другими словами, что должен был сделать не относящийся к русской нации подданный империи, чтобы имперские власти начали считать его русским (декларировать лояльность императору или империи, изменить внешний вид, выучить русский язык и пользоваться им в домашнем кругу, перейти в православие и так далее). Установив, как в то время понималась национальная принадлежность, то есть какие сегменты национального идентитета считались наиболее важными, необходимо проследить, пытались ли власти изменить или упразднить маркеры, свидетельствующие об инаковости той или другой национальной группы. Попытки изменить или элиминировать маркеры, свидетельствующие об отличиях недоминирующей этнической группы, могут сигнализировать о достаточно разных стратегиях национальной политики, которые, как в «долгом XIX столетии», так и в исторической литературе, часто определяются одним и тем же термином – «русификация».
Для того чтобы раскрыть разнообразные смыслы понятия «русификация», я воспользуюсь предложенной американским историком Бенджамином Натансом (Benjamin Nathans) дистинкцией между ассимиляцией, аккультурацией и интеграцией: «Ассимиляцию следует понимать как процесс, который завершается c исчезновением элемента узнавания определенной группы общества. Напротив, аккультурация означает приспособление к форме окружающего общества, которая меняет, но не упраздняет признаков различия, особенно в сфере культуры и идентичности. Интеграция дополняет аккультурацию (хотя они необязательно проходят одновременно) в социальной сфере – интеграция может быть институционной (например, в сфере образования), географической (по месту жительства) или экономической (в профессиональной деятельности)» [101] . То есть аккультурация может, но не в обязательном порядке, быть предварительной стадией ассимиляции. Понятие интеграции я расширю, и меры, с помощью которых имперские власти стремились превратить представителей других национальностей в лояльных подданных, также буду считать интеграцией. В практике национальной политики встречаются действия, которые могут быть определены как сегрегационная политика. Сегрегацией я буду называть политику властей, ограничивающую возможности какой-либо недоминирующей национальной группы выбирать место жительства или характер деятельности (посещать общие школы, занимать должности на государственной службе и пр.).
101
Nathans B. Beyond the Pale. The Jewish Encounter with Late Imperial Russia. Berkeley; Los Angeles; London: University of California Press, 2002. P. 11.
Ассимиляционные, аккультурационные, интеграционные или сегрегационные элементы политики коррелируют с представлениями об империи и с вытекающими из них стратегиями национальной политики. В этой книге я буду пользоваться дистинкцией между стратегиями имперской и националистической национальной политики, которые в данном случае понимаются как определенные идеальные типы. Имперская стратегия – это такая политика, когда приоритетом является политическая лояльность всех подданных империи и власти не применяют насильственных мер для достижения аккультурации и тем более ассимиляции, хотя последние могут быть желательны; националистическая стратегия предполагает представление о том, что путь к политической лояльности лежит через культурную гомогенизацию, поэтому на том пространстве империи, которое понимается как русская «национальная территория», предпринимаются попытки обеспечить лояльность нерусского населения путем применения ассимилятивной и аккультурационной политики, а в тех случаях, когда применить такую политику невозможно или применить ее не удается, государство прибегает к мерам сегрегационной политики, при этом преимущества предоставляются тем, кого считают русскими [102] .
102
Похожим образом различные стратегии имперской политики описаны В. Родкевичем, исследовавшим политику России в 1863–1905 годах, но между подходом В. Родкевича и подходом, примененным в этой книге, имеются существенные различия: В. Родкевич понимает эти стратегии как реально существовавшие, а не как идеальные типы; кроме того, он наделяет эти стратегии определенными свойствами, которые, с моей точки зрения, трудно обосновать: например, он пишет, что бюрократический национализм стремился превратить империю в русское национальное государство, при этом интеграцию В. Родкевич понимает как «полную лингвистическую и культурную русификацию нерусского населения» (a full linguistic and cultural russification of non-Russians) и считает, что представители имперской стратегии национальность [nationhood] понимали как политическую лояльность и эта стратегия предполагала поддержку устремлений литовцев, белорусов, украинцев как противовес против поляков.
При такой стратегии исследования одинаково важными являются анализ и официального, и общественного дискурса (что и как говорится о целях национальной политики, как понимается национальная принадлежность) и рассмотрение конкретных, чаще – дискриминационных, действий властей. После того как станет понятно, какой маркер доминирует при определении национальной принадлежности, нужно проследить, стремились ли власти элиминировать или модифицировать этот маркер. Например, если при исследовании национальной политики Российской империи окажется, что доминирующей являлась конфессиональная парадигма, следует ответить на вопрос, предпринимали ли власти попытки обратить исповедовавших «иностранные исповедания» в православие, то есть ассимилировать, или использовались иные формы конфессиональной инженерии, то есть привлекались средства аккультурации. Преимущество такого подхода в том, что он, с одной стороны, позволяет рассматривать действия властей в более длительной перспективе, увидеть долгосрочные тенденции даже в том случае, если тот или другой влиятельный чиновник не очень четко осознавал, каких целей национальной политики позволяет достичь применение тех или иных мер.
Книга
103
О научной литературе, посвященной проблематике ментальных карт, см.: Schenk F. B. Mental Maps: The Cognitive Mapping of the Continent as an Object of Research of European History // European History Online (EHO). Mainz: Leibniz Institute of European History (IEG), 2013-07-08.URN: urn: nbn: de:0159-2013070216 (просмотрено 6 июля 2021).
104
Miller A. The Romanov Empire and Nationalism. Essays in the methodology of historical research. Budapest; New York: CEU Press, 2008. P. 163, 170.
Разнообразие этих смыслов рассматривается во втором и третьем разделах. Анализ открывает обзор периода, последовавшего за подавлением восстания 1863–1864 годов. Как уже отмечалось, именно этот «мятеж» в историографии считается переломным моментом национальной политики не только в том регионе, где шло восстание, но и в империи в целом. В данном случае будет применен ситуативный подход [105] , который, с моей точки зрения, является дополненным вариантом регионального подхода и явно контрастирует с характерной для национальных историографий концентрацией исключительно на одном национальном вопросе [106] . Я буду анализировать политику имперских властей, руководствуясь ментальной картой имперских чиновников и влиятельных публицистов, то есть на территории всего Северо-Западного края, поскольку представители властей не только в Вильне, но и в Санкт-Петербурге моделировали национальную политику именно в рамках этого региона. Шесть губерний Северо-Западного края [107] в самый разгар «обрусения» были подчинены одному и тому же центру силы местных властей – виленскому генерал-губернатору, и до самого конца существования империи этот регион входил в состав Виленского учебного округа.
105
Miller A. Between Local and Inter-Imperial. Russian Imperial History in Search of Scope and Paradigm // Kritika, Explorations in Russian and Eurasian History. 2004. № 1. P. 5–26; Миллер А. И. Империя Романовых и национализм. Эссе по методологии исторического исследования. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 28–32.
106
Критику региональной политики можно найти не только в работах А. И. Миллера. См., например: Br"uggemann К. Licht und Luft des Imperiums, Legitimations- und Repr"asentationsstrategien russischer Herrschaft in den Ostseeprovinzen im 19. und fr"uhen 20. Jahrhundert. Wiesbaden: Harrassowitz Verlag, 2018. S. 22–23.
107
Виленская, Ковенская, Гродненская, Минская, Витебская, Могилевская.
Однако многие метаморфозы национальной политики невозможно объяснить, руководствуясь лишь узко понимаемым региональным подходом, поскольку «польский вопрос» в Северо-Западном крае был тесно связан с имперской политикой в Царстве Польском, литовцы проживали не только на находившейся в подчинении виленского генерал-губернатора территории, но и в Царстве Польском, поэтому имперские чиновники в Вильне и Варшаве иногда советовались по вопросам политики в отношении литовцев; «еврейский вопрос», несмотря на инициативы местных адептов «русского дела», мог решаться только в столице империи с учетом ситуации во всей черте оседлости, и так далее. Другими словами, я пытаюсь принять во внимание взгляды и влияние всех действующих лиц, которые так или иначе участвовали в концептуализации и осуществлении национальной политики в Северо-Западном крае, в том числе и косвенно. Во втором разделе я пытаюсь выяснить, каким образом с помощью аналитических категорий – ассимиляции, аккультурации, интеграции, сегрегации – можно описать национальные политические практики, применявшиеся имперскими властями в отношении поляков, евреев, белорусов и литовцев.
В третьем разделе анализ продолжается: рассматривается ситуация начала XX века в условиях изменившегося политического режима в несколько более узком регионе – в «урезанном» Виленском генерал-губернаторстве, то есть в Виленской, Ковенской и Гродненской губерниях, хотя большинство рассматриваемых тенденций национальной политики были теми же и в остальной части Северо-Западного края. В данном случае не анализируется «еврейский вопрос», который в конце существования империи, очевидно, стал прерогативой центральных властей. Если во второй половине XIX века явно доминировала парадигма националистической национальной политики, то в начале XX века можно наблюдать конкуренцию этой парадигмы с имперской. В третьем разделе книги ставится вопрос о том, имели ли власти в конце существования Российской империи четкое направление национальной политики в Северо-Западном крае, которое с точки зрения самих властей могло быть результативным, то есть как минимум способным обеспечить лояльность недоминирующих этнических групп. Я утверждаю, что такой стратегии у имперских чиновников не было и они фактически смирились с нелояльностью по отношению к Российской империи недоминирующих национальных групп этого региона (во всяком случае, элит этих групп).
Основным предметом исследования этой книги является проводившаяся Российской империей национальная политика, поэтому главные герои книги – чиновники различных рангов: и представители центральной власти, и местные должностные лица, которые (особенно в 1860-х годах) не только проводили национальную политику, но нередко были и инициаторами различных мер, нацеленных на лингвистическую или конфессиональную инженерию. Вторая половина XIX – начало XX века – эпоха, когда государственные служащие различных рангов были вынуждены реагировать на публичный дискурс, поэтому значимыми персонажами книги стали и влиятельные публицисты. В силу этих причин в предлагаемом вниманию читателей исследовании я в основном опираюсь на официальные, часто неопубликованные, документы, конфиденциальную межведомственную и частную переписку различных чиновников, представителей властей и влиятельных общественных деятелей. Существенно дополняют важную для исследования источниковедческую базу опубликованные в XIX веке интерпретации истории Великого княжества Литовского, этнографические и другие описания этого региона, публицистика.