Polska

Сокольников Лев Валентинович

Оказывается, нужны. "Для вторичных переживаний". Есть понятие "первый испуг", или переживание: это когда видишь что-то ужасное и оно тебя пугает. "Вторичное" переживание — это когда копаешься в собственной памяти, как археолог, и встречаешься с прошлым ужасом. Прошлый ужас по причине "прошедшего времени" вроде бы не так и страшен, но всё же…

В сорок лет узнал о "делах давно минувших дней" из "вечеров воспоминаний о прошлом":

— Лагерное начальство требовало от перемещаемых порядка и дисциплины. В случаях любых нарушений лагерного режима виновных могли отправить и в "Кобет Майданек пекло". Лагерь уничтожения был совсем недалеко от нашего лагеря. Удивительно! Всё рядом: смерть, вот она, ходит совсем недалёко от меня, а я об

этом и не подозреваю! Наслаждаюсь жизнью! Всё хорошо и прекрасно! А рядом лагерь уничтожения с мировой "славой" и наше семейство находилось на самом краешке. Когда мать стала разрешаться от бремени в Хелме, а мы все осели в Stalag number 6, то из-за такого события полностью выпали из разряда "немецких пособников", становились неизвестно кем. Так ли это было? Что же это был за лагерь? Неужели на все потоки перемещаемых граждан у немцев велась документация? Могли быть у них "неучтённые"? Если в список попадали те, у кого были основания не встречаться с возвращающейся советской властью, как у моего отца, то это были лояльные немцам люди. А если так, тогда почему они могли попасть в "КОБЕТ?" Многое не знаю и до сего дня. Узнать? А зачем? Лагерь уничтожения в Люблинском воеводстве мать называет по-русски: "Майданка".

.

Глава 10. Доктор Анна Ивановна.

Пришла осень, за ней — и первая европейская зима. Нет, я ведь тоже родился в европейской части "страны советов", но зима Средне-Русской возвышенности отличается от польской зимы многими моментами. Стоит ли говорить о зиме в Польше? Почему бы и "нет"?

Тогда в декабре месяце ночью выпадал снег, а днём таял, превращая лагерный плац в неудобное для прогулок место. Шляться по лагерю разинув рот в такую погоду было крайне скучно, и приходилось сидеть в бараке: вечная проблема с обувью не закончилась для меня и за границей Не иметь обуви во все дни детства — моя судьба. "Рок", если употреблять красивые и пугающие слова. Все зимы для меня проходили одинаково, в какой бы части Европы я не находился — в помещении. Тюрьма. Неволя. Тоска. Стоило бежать на Запад без приличной обуви? И всё же временами вырывался на "простор" за очередной порцией информации, и как всегда, мне на неё везло.

Главный, "канцелярский" барак, где находились помещения для охраны и кабинет начальника лагеря, в одной своей половине, во второй от главных ворот, содержал в ещё и лагерное медицинское учреждение с единственным медработником доктором Анной Ивановной. Русская, из вражеских пособников, разумеется. Все хорошие люди для меня в те времена были только вражескими пособниками.

Ах, какое это было замечательное время полного незнания многих жизненных положений! Существует мнение, что войну наиболее тяжко переносили дети, но это не совсем так: детям было гораздо легче потому, что они не всё понимали. Это была первая и главная "лёгкость" для детей военного времени. Взрослым казалось, что мы всё понимали, но это было далеко не так. "Не знаю" "не понимаю" — это великая защита от внешних угроз для психики детей. Чем дольше дети пребывают в неведении, тем лучше для них, но главное — это не "передержать" их в неведении до такого срока, после которого они становятся дураками.

Только к своим семидесяти задумался вот о чём: отец — отпетый и неисправимый коллаборационист, вражеский пособник, и вообще нет слов в нашем языке, коими можно было бы изничтожить его окончательно. Его могла исправить только могила! Его труд на врагов был враждебен всему советскому народу, и, следовательно, осудителен.

Но как быть людям, кто по долгу профессии своей обязан помогать в телесных страданиях любому из нас? Анна Ивановна, да будет её душе вечный покой и вечная память, была обязана лечить любое двуногое существо без учёта его "политической ориентации" Оказывая помощь вражеским пособникам, она сама пособницей врагам становилась? Должна ли она была выполнять свой врачебный долг, или, оставаясь до конца преданной "делу строительства социализма", сказать

так: "да подохните вы все, вражины, но я и пальцем не пошевелю, чтобы вас спасти"! Почему она оказалась по "другую сторону баррикады"? Почему и отчего враги поставили её оказывать медицинскую помощь всяким отщепенцам, вроде моего отца и "иже с ним"?

Белесая, у медиков определение есть цвету кожи таких людей: "пастозная", высокая и худая женщина, с каким-то скорбным, "высоконотным" голосом. И через шесть десятков лет помню тембр её голоса, и ни с каким иным не спутаю. Только зачем мне такая память?

Память, память, наша вечная "регулируемая" память с чётким определением: "это — запомни, а вот это — забудь!" У "регулируемой" памяти есть существенный недостаток: иногда, по непонятным причинам, на "забывание" включаются не те её отделы и стирается то, что должно "храниться вечно"!

Знакомство с доктором Анной Ивановной началось с того, что, как-то однажды, полный скуки, я, меряя лагерный плац, с чего-то вздумал заглянуть в одно из окон медицинской половины барака. Моим воспитателем "приличных манер" всегда была мать, и она осуждала всякое любопытство. Особенно такое, как заглядывание в чужие окна. Помещение, в которое заглянул, было маленькой и узкой комнатой, где на полу увидел мёртвую женщину, укутанную в теплый платок и в зимнем пальто. Во что она была обута — не помню. Но не босая. Рядом с мёртвой женщиной лежал и мёртвый ребёнок, так же тепло и аккуратно одетый. Мать и дитя. Почему я мгновенно понял, что они мёртвые? У мёртвых какая-то своя, только им свойственная, неподвижность. Неподвижными могут быть и живые люди, но у мёртвых она особенная, неописуемая. Откуда и как мгновенно приходит понимание, что душа покинула тело — такое объяснить я не могу. Просто понимаешь, что тело мёртвое — и всё! Таковую неподвижность способны определять даже и мальчишки в восемь лет. Как они погибли? Ребёнку было немногим больше, чем новорождённому брату.

Вид мёртвых людей не испугал. Тело женщины и её дитя пролежало на полу изолятора дня два, и эти два дня, не менее трёх раз в день, я заглядывал в окно изолятора. Что-то непонятное тянуло глядеть на трупы. Происходило и другое: когда я смотрел на мёртвых, то из окна другой комнаты за мной наблюдала доктор Анна Ивановна. Так всегда бывает: когда мы чем-то интересуемся, то в такой момент кто-то может наблюдать и за нами. Закон.

Возможно, что моё любопытство и бесстрашие перед мёртвыми заинтересовало доктора Анну Ивановну.

Только когда сам состарился, то заинтересовался: почему очень старые люди не плачут ни на чьих похоронах? "Ревут и стонут" молодые, а старушки — нет! А чего плакать? Скоро и наша очередь наступит! По этой причине меня интересовали мёртвые? У меня был шанс превратиться в мёртвое тело? Возможно, что сам того не понимая, я "примеривал" смерть на себе? Готовился к тому, что мог и сам точно так же лежать на полу? Кто знает!

Сегодня думаю, что тогдашняя такая "тренировка" укрепила меня настолько, что вид мёртвого человека абсолютно не трогает меня и до настоящего времени. Не испытываю никаких эмоций при любой степени родства с усопшим. Возможно, что такое моё поведение — отклонения в психике, но желания исправить отклонения не испытываю. Да и поздно это делать. Если я с отклонениями прожил семь десятков лет, то прожить с ними ещё хотя бы десять не представляет большого труда.

Моё безразличие и отсутствие эмоций на смерть Анна Ивановна заметила, и я стал желанным гостем во врачебном кабинете. Что-то похожее на "родство душ" появилось между нами, но с небольшой разницей: она была пожилая и знающая своё дело врач, а я — не боящийся смерти мальчишка.

Я мог заходить в её кабинет без стука в любой момент работы. Она с пониманием относилась к лагерной скуке, и, наверное, ей мечталось, что белобрысый мальчик с торчащими ушами может стать в будущем светилом европейской медицины… западной медицины… если, конечно, уцелеет во всём этом ужасе со скромным названием "война". А чтобы он мог стать светилом медицины в будущем, то нужно сейчас его "приучать к реалиям текущей жизни". Тайное желание всех взрослых: они мечтают о любви детей к их профессиям.