Польский синдром, или Мои приключения за рубежом
Шрифт:
В проёме, освещённом слабым сумеречным светом, стоял Гжегож. В его руках была прозаическая доска. Вокруг валялось множество таких досок, зияли дыры незастеклённых окон, задёрнутых тёмно-голубым занавесом наступающей ночи.
Пан Мечислав испустил дикий вопль и ринулся на Гжегожа.
– Не советую, Метек, ты не успеешь сделать движения,как я размозжу твою глупую ослиную голову. Оставь всё это, и я обещаю тебе конфиденциальность!
Его сгорбленная фигура, прорычав что-то нечленораздельное, исчезла в лабиринтах собственной недостроенной дачи.
– И никаких глупостей! – крикнул Гжегож в тёмную пус-тоту,
Мы беспрепятственно вышли наружу, Гжегож поддерживал меня. Я с жадностью вдохнула воздух свободы.
Спектрами огней переливалась вдалеке Варшава. Справа – тёмный лесок источал целебную прохладу, слева – в ста метрах виднелось зеркало воды убегающей куда-то узкой речушки, отражающее первые вечерние звёзды. Ночь обещала быть звёздной, полная луна начинала свою ночную прогулку по необъятному небосклону.
Из тёмного леска донёсся вдруг какой-то подозрительный шорох.
– Ты слышал? – прошептала я. – Кто это, зверь или птица?– Глухарь, – ответил Гжегож.
Мы подошли к поваленному молнией дереву вблизи недостроенной ограды. Гжегож отогнул послушные отмершие ветви и вывел мотоцикл. И снова вдруг явственно послышался шорох, но теперь где-то сбоку.
«Нет, это не глухарь, подобные шорохи могут издавать только две ноги, принадлежащие двуногому существу, поэтому зверь должен быть двуногим», – подумала я.
Мы надели шлемы, уселись на мотоцикл, Гжегож пристегнул меня каким-то ремнём, я обвила руками его талию и прижалась к спине, пышущей исцеляющим теплом. Мотор взревел, нарушив затаившуюся тишину, и мотоцикл, с шумом разрезая упругие воздушные толщи, понёсся к Варшаве.
Нас втянуло в городской ревущий многоголосый вечерний трафик. Вспыхнули фонари на улицах Варшавы, отодвинув звёздное небо в чёрную бездну космоса, мелькнули величественные крутые высотки, вылитые из стекла, остался позади Дворец Культуры, и мы въехали на мост Понятовского – внушительное, впечатляющее архитектурное сооружение через Вислу.
Мотоцикл Гжегожа ловко сновал между автомобилями, озверело мчащимися куда-то. Его широкая спина атлета, заслоняла меня от ветра и давала животворящее тепло. Прильнув, я не хотела прервать этого оздоровляющего сеанса, но Гжегож, вынырнув из нескончаемого потока машин, свернул вправо и остановился как раз посередине моста у тротуара для пешеходов. Там, где возвышалась одна из мощных мостовых опор, вклиниваясь между перилами. Она напоминала очертаниями изящную звонницу или каплицу* при дороге, и висела над бушующими водами Вислы, совсем не похожая на трамплин для прыжков в воду.
– Стоит, – сказал Гжегож, снимая шлем.
– Кто?
– Слушай меня внимательно! – зашептал он, – Будь спо-койна и не реагируй на мои действия – я должен спасти её!
– Да кто это, наконец? – прошептала я испуганно.
– Девушка-самоубийца! – коротко бросил он.
Один бесшумный прыжок, и он – у псевдо-каплички, где решётчатые перила и бетонный архитектурный вымысел, об-
* Католическая часовенка, божница.
ведённый узким парапетом на уровне тротуара, создают угол, и небольшая худенькая фигурка по другую сторону ограды с мертвенно-бледным лицом, приросшая к бетонной стене над чёрной бездной.
– Не подходи! – крикнула она. – Иначе я сейчас же бро-шусь вниз!
Её и
– Подожди, я сейчас обойду с другой стороны, и мы, взяв-шись за руки, прыгнем вместе в сторону спасительной смерти. Я хочу броситься вместе с тобой! Надеюсь, ты не откажешь мне в этой просьбе! – говорил Гжегож, обращаясь к девушке тихим голосом.
Бледно-зелёное пятно её лица обеспокоено заметалось, но фигура, к счастью, осталась неподвижной. Едва вырисовывающийся силуэт, который принадлежал женщине, стоял на опасной линии, отделяющей жизнь от смерти, а всё её существо пыталось оценить правильность выбора и найти в себе силы порвать эту тонкую связующую нить. Узкий парапетик, где едва умещались ступни её маленьких ног, был границей между безмятежной вечностью и брутальной обыденностью, которую она намеревалась оставить по ту сторону моста, вырвать из клокочущего сердца и улететь в манящую неизвестность.
Моё же сердце разрывалось от жалости к существу, выбравшему смерть как избавление от жизни. Меня сковало сознание собственного бессилия. Ленивая сонная мысль начинала пробуждаться. Голова ракалывалась от боли.
Гжегож, с ловкостью циркового акробата сделав сальто на поручнях ограды, легко шёл по парапету, цепляясь руками неизвестно за что, обогнул необъятную полую колонну, пройдя над зияющей пастью реки, и приблизился к девушке. Она не шевелилась, превратившись в статую.
Моё сердце трепетало от страха. Казалось, одно неосторожное движение, и они свалятся в реку, затаившуюся в ожидании жертвы. Возможно, это длилось несколько мгновений, но они показались мне долгими часами. Гжегож что-то тихо говорил своим проникновенным спокойным голосом, но что, я не сумела разобрать, оглушённая грохотом трамвая, равнодушно катившего через мост в сторону центра.
Грохот удаляющегося трамвая и шум машин мешали мне сконцентрировать слух. Я присела на корточки и почти поползла к «капличке», затем выпрямилась, спрятавшись за внутренней частью стены. Теперь я видела только руку девушки, в нервном напряжении, сжимающую поручень ограды, но зато отчётливо слышала голос Гжегожа.
– Мы полетим в объятья смерти, взявшись за руки. Не бой-ся! Вдвоём умирать легче. Но позволь мне встретить смерть лицом! Я хочу вкусить ощущение полёта, представив себя птицей!
– Ты тоже хочешь оставить этот мир, полный зла и наси-лия? – послышался тихий взволнованный голос.
– Если это возможно, я хочу сделать тебя счастливой хотьнемного, и если твоё решение оставить всё именно сейчас непоколебимо, я разделю с тобой то, что ты намереваешься сделать, хотя и глубоко уверен, что распоряжаться своими жизнями мы не имеем права – они принадлежат не нам!
Девушка что-то еле слышно пролепетала. После короткой паузы, которая показалась мне вечностью, Гжегож продолжал.