Польское Наследство
Шрифт:
Возможность, что Мишель, изменив своей обстоятельности, уже уехал из Киева, беспокоила Хелье. Несмотря на то, что окрестности кишат разбойниками, остаточными фатимидами, ратниками, ищущими остаточных фатимидов, Мишель в принципе мог решить, что уехать – спокойнее.
Не решил. Переговорив с хозяйкой и описав ей наружность гостя, Хелье узнал, что приятный на вид франкский вельможа в данный момент отдыхает у себя в комнате. Хелье дал хозяйке золотую монету.
Он постучался. Сперва никто не отозвался, а затем послышался голос Мишеля, —
– Кто там?
– Свои, – сказал Хелье.
– Иди своей дорогой.
Хелье пожалел, что рядом нет Гостемила. Пока я буду высаживать
– Тебе послание от Гуся, – сказал он по-французски.
Чуть посомневавшись, Мишель все-таки отодвинул засов. Хелье толкнул дверь и вошел в комнату – Мишель едва успел отскочить.
– Здравствуй, Мишель, – сурово сказал Хелье. – Не спеши и не мечись.
– Ah, merde, – сказал Мишель. – Опять ты! Ты что, ездил за мной все это время?
– Дело такое, старина, – сказал Хелье. – У меня есть для тебя тысяча дукатов, это все, что я смог выбить у хозяина той безделицы, которую ты потрудился давеча украсть. Безделицу следует отдать мне, чтобы я передал ее в руки хозяину.
Мишель сел на ложе.
– А … – начал он.
– Нет, ни в коем случае.
– Но ведь…
– Да, возможно.
– Тогда…
– Вне всякого сомнения.
Помолчали.
– И ввиду … – начал Мишель.
– Да, совершенно верно.
– Так…
Самого по себе Литоралиса Мишелю, как ни странно, было совершенно не жаль. Он мог бы его продать за полцены, и сделался бы обеспеченным человеком, но деньги – дело наживное. Особой страсти к драгоценностям он не испытывал. Жаль было затраченных сил, планов, интересных комбинаций, начавшихся еще в Париже, хитроумных ходов, стараний, найма мужчин и женщин, придумывания для них ролей – проведенной работы. Помощникам и помощницам, некоторые из которых считались членами воровской аристократии и были известны в нескольких странах, было заплачено. Подставы были готовы. Портные и сапожники получили свое. Члены правления нескольких городов хорошо нажились на этом деле. Жены и мужья пережели приключения, о которых будут говорить всю дальнейшую жизнь, и это хорошо из развлечет. И только вывезти Литоралис из Киева – завершающая стадия – не удалось. Обидно.
Мишель вздохнул. Подойдя к плотничему ящику, он извлек из него глинянный кирпич, повертел его в руках, присел, стукнул об пол. Кирпич развалился на две половины, и диадема явила себя миру. Взяв двумя пальцами, Мишель протянул ее Хелье. Тот небрежно принял диадему и сунул ее в калиту. Отвязав от гашника вторую калиту, он передал ее Мишелю.
– Можешь не пересчитывать.
– Жалко, – сказал Мишель. – А с Шерой я сам переспать хотел … Теперь не получится…
– Хмм, – сказал Хелье. – Если тебе досадно, то есть возможность помочь … твоему горю … Литоралис, не так ли?
– Да.
– Их два на самом деле.
– Один пропал.
– Не бесследно. – Хелье озорно улыбнулся. – Он в Полонии. Владеет им нынче Казимир, наследник польский.
Мишель распрямился и внимательно посмотрел на Хелье.
– Зачем ты мне это говоришь?
– Что-то в тебе есть хорошее, наверное, Мишель. Сына моего ты в Париже подкармливал…
– Он не…
– Он не знал. Его вообще мало заботит, откуда появляется на столе еда. Появилась – и ладно. Да и вообще ты симпатичный парень. Потому и говорю.
– В Полонии?
– Да. Там сейчас неспокойно, но, возможно, тебе это только на руку?
– Э … Не знаю…
Хелье подумал – не сказать ли Мишелю, где он может найти цирюльника Томлина, чтобы не терять связь, но решил, что для татя, пусть и утонченного, элитного, и возможно полезного в будущем – слишком много чести. Императоры, конунги, архиепископы – и Мишель? Нет,
Глава тридцать пятая. Сон и явь
Мрачно радуясь вернувшимся к нему силам, Насиб плотно поел и прилег отдохнуть. Хозяева дома, боявшиеся до дрожи в коленях и локтях своего гостя, не тревожили его, и разговаривать старались только шепотом. Менее прозорливые, чем Саул, неискушенные, они не знали, для чего Насиб прибыл в Киев, и знать не хотели.
Насиб проснулся глубокой ночью с улыбкой на губах. Улыбка магометанина, идущего на смерть уже в одиннадцатом веке известна была всему миру. И уже тогда напоминала она улыбку адвоката, поймавшего обвинителя на технической детали, отменяющей все остальные аргументы. Схватить Бога за руку, поймать Его на слове, заставить выполнить то, что тебе хочется – что может быть значительнее? Погиб в борьбе с неверными – подавай, Бог, все, что обещано было мне в случае такого исхода! А каким именно образом исход этот получился – об этом Ты, Аллах, ничего не говорил. Возможно, в представлении некоторых магометан, Аллах, дабы сохранить лицо, делает вид, что все свершившееся соответствует Его пожеланиям. Ну, может, слегка только поломается, поотнекивается. Мол, что же ты, Насиб, полез к неверным, они ведь тебя не приглашали? А это не имеет значения, возразил бы Насиб. Не сказано ведь – не лезь к неверным. Но позволь, ты ведь и нож, и сверд с собой взял, значит, знал, на что идешь? А об этом тоже нечеого не сказано, возражает Насиб. Не сказано «не знай, что будет». И не жалко тебе было убивать безоружного, спрашивает Аллах. А он неверный, парирует Насиб, а все неверные тебе, Аллах, отвратительны – во всяком случае мне так сказали, а Ты не потрудился возразить, а самому мне проверить было недосуг. Не виляй, Аллах. Полагаются мне мои девственницы и веселье, давай их сюда, и пусть мне будет хорошо. Тебе-то может и хорошо будет, а девственницам каково? Не крути, Аллах, говорит Насиб. Уговор был? Был. Условия я выполнил? Выполнил. И спорить не о чем.
Ну, конечно, не совсем так представлял себе Насиб все это. Аллах слишком умен, чтобы вступать в спор, когда правота явно на стороне Насиба.
Воспитывался Насиб в благополучной по южным меркам семье, и в детстве был любим. Учили его исполнению законов и правил, объясняли, что в любых бедах виноваты либо сами люди, либо неверные, а поскольку сами люди (ну вот, к примеру, ты, Насиб, или мы, наставники) никаких особых провинностей за собою не числим, вывод – кто виноват – напрашивается сам собой.
На переднем плане ландшафта доминировали неприветливые, скверно сбитые, дурно пахнущие постройки, а за ними простиралась пустыня, и заняться было решительно нечем, кроме очень скучных дел – помогать взрослым по хозяйству да бегать с ровесниками наперегонки. Будучи ростом невелик и телосложением некрепок, познал Насиб, что такое несправедливость, от своих же сверстников – они его временами били. Он отбивался как мог, но многие сверстники были сильнее. Как-то раз, один из сверстников, любивший издеваться над слабыми, обнаглел настолько, что последовал за убегающим от него Насибом в дом, и в помещение, где жены хозяина дома разделывали барана. Насиб, видя, что никто его защищать не собирается, выхватил из глинянного кувшина, предназначенного для хранения кухонных приспособлений, нож и сходу полоснул преследователя лезвием. Именно тогда он впервые понял, что человек – существо хрупкое. Как бы ни был силен или ловок человек, достаточно ткнуть его твердым и острым предметом – и куда делись сила и ловкость? Только боязнь возмездия останавливает людей от уничтожения личных врагов. Так подумал Насиб.