Полтава
Шрифт:
— Могу! — Жебрак оглянулся на своих. А те, приостановив коника, говорят с людом. Будет подано, что Бог послал, а Бог кое-что послал — осень. Наполнятся в возке красные грядки. И монет дадут...
— Можем без стыда сказать, — пел жебрак царские слова, — что нет народа под солнцем, который бы похвалился такой волей и такими привилегиями, как народ малорусский!
Хлопы вспоминали всех чертей и надвигали на глаза шапки:
— Воля... В компут запишешься?.. Как же... А без компута... Целое лето Гузь гонял на панщину.
— Драли по три шкуры, получается — не на царя, а гетману! Ещё полковникам!
— Добро наше не возвратится к нам!
— Зато неправды не будет! Царь пишет! На то и царь! От Бога он.
— От Бога... Сейчас он всего напишет. А про церковь — вроде правда! Молись...
Дед Свирид за спиной жебрака размахивал палицей:
— Дальше слушайте, едят его мухи...
Известно, что дальше. Но читать не мешали.
— За приведённого шведского генерала — две тысячи! За полковника — тысяча...
Кто помоложе, те не могли молчать:
— Озолотиться можно! Только подумать: простого шведа кокнешь — и то три рубля...
Более старые покачивали головами:
— Три рубля — ой, большие деньги! Нелегко убить шведа, видать, коль таких денег царю не жалко!
— Может, у них лбы какие железные? Шведы — колдуны! А король, говорят, антихриста за собою ведёт! Да! Как станет, проклятый, на валу, так покуда видит глазом — человек там рукой не шевельнёт.
— Пуля пробьёт... А колдуна наша Журбиха может заговорить. У неё у самой сыны воюют...
Задумывались охотники до скорого богатства. Больше всех — Панько Цыбуля.
— Разве ж до Чернодуба доберётся что путное? Э... — морщилось его лицо. Хотелось бы Цыбуле разбогатеть. Сорок лет на Спаса исполнилось, а нет у сорокалетнего зажитку — не будет.
Жебраки располагались на ночлег в маленькой хатёнке, построенной ещё для богомаза Опанаса. Разбежались оттуда работные люди. Управитель Гузь приказал закрыть хатёнку, не заботясь о церкви. Теперь жебрацкий коник жевал сено рядом с возом с красными грядками и почёсывался об оглоблю. Желтоголового своего товарища жебраки называли Мацьком — он и дальше перечитывал поблекшие бумаги, вылавливая из них, словно крючками, каждую литеру.
Ещё один жебрак, с отрубленными пальцами, высовывал из кожуха страшные обрубки:
— Не думайте, люди, о деньгах! Бейте врага! Это шведы сделали! Когда я в плен попал... Товарищи мои перебиты, а меня отпустили пугать людей своим увечьем. С голоду бы умер, если бы не причислили к ватаге!
Ватажок под церковью советовал:
— Деньги — полова... Держать союз с московитами!
— Деньги не помешают! — не унимался дед Свирид, внимательно всматриваясь в ватажка. А только заслышал обращение «дед Петро» — закричал:
— Петро? Петро!.. Я же Свирид! Едят его мухи...
Ватажок споткнулся на коротком слове. Чернодубцы оторвали взгляды от желтоголового Мацька, посмотрели на стариков. Жебрак всхлипнул, делая шаг навстречу чернодубскому пастуху...
Только и добра у деда Свирида, что эта хатёнка в Чернодубе, небольшой сарайчик при ней, забор, садочек, ещё Рябко при том при всём — и больше ничего. Здесь и помирать старику. Внук проживёт на своём хлебе.
Зато на соломе в хате сегодня отдыхает твой давний побратим, с которым
Дед Свирид, как всегда, поднялся до восхода солнца и вышел за ворота. Мысли всё время цеплялись за внука. Может, заедет? Летом дед просил подпасков, чтобы посматривали на шлях. Теперь же овцы в тёплых хлевах — смотри, пастух, на шлях со двора. Степан — не Мацько. Возвращался в село Петрусь Журбенко, да пока старый узнал о том в поле — хлопец снова исчез. Журбиха говорит, что не успела как следует расспросить сына, но ей известно: Степан жив-здоров...
Солнце, поднявшись, залило блеском дорогу. Где вечером сияли сплошные лужи — теперь прозрачное стекло. Ночью ударил мороз. Дедовы глаза наполнились слезами. Он возвратился во дворик. Оттуда и глядел на битый шлях, но которому, глухо говорят люди, уже продвигаются на Гадяч шведы. Их ведёт будто бы сам Мазепа.
Передавая новость, люди опускают глаза. Эх, если бы молодые лета! Пошёл бы дед с дружками на любого супостата!
Правда, сейчас нечего ждать внука. Он — не с врагами.
На блестящей дороге, далеко, зашевелилось с десяток горошинок. Они быстро скатились в долину. Значит — всадники. Дед знал, что путешественники проедут плотину и вступят на чернодубскую улицу. Он посмотрел на село. Люди высовывались из укромных мест, дожидаясь, кто же там едет.
Вторично всадники показались всё-таки неожиданно. На передних — сердюцкие жупаны. Пусть и гетманцы, а всё же пришлые. Только и гетманцы бывают всякие. Вот и Степан... На нём такая же одежда...
Старик приметил вдруг за синежупанниками высоких всадников, прямых, как жерди в заборе, с выставленными ногами в широких сапогах. И кони под ними огромные, толстоногие, с глазастыми головами и крутыми шеями.
— Да это ж... Едят его мухи!
Дед поспешил в хату. Испуганный Рябко растревожил лаем всех чернодубских собак. Из-за валов кое-где выткнулись чёрные бараньи шапки.
Всадники остановились напротив дедова дворика. Странные вояки что-то объясняли сердюкам знаками — те на два голоса:
— Люди! Казаки! Собирайтесь к церкви-и!
Странные всадники — шведы. Каких только врагов не повидал на своём веку дед — а шведов не приходилось.
Сердюки направились от двора ко двору в сопровождении двоих чужаков. Остальные шведы двинулись к церкви. Дед успел их рассмотреть. В самом деле очень высокие, с длинными и белыми волосами, заплетёнными, как у женщин, в косички. Косички уложены под шапки, шапки — челноки. Дед, пожалуй, носил бы такую шапку, если бы Господь Бог повелел, острым концом вперёд, но у чужинцев те концы торчат над ушами. Все шведы родились горбоносыми. Что-то хищное в их глазах и в хмурых лицах.