Полтава
Шрифт:
— Следи!
И только отзвучало стариково предостережение, как уже вдали, от другого леса, отделились три пятнышка: всадники. Старый и малый исчезают, распугивая пирующих птиц.
Проходит немного времени. В чаще колышутся ветки. Не унимается на опушке вороний крик. И на том месте, на дороге, где исчезли люди, — уже топот копыт. Показываются шапки. Затем — плечи. У всадников рушницы и пороховницы, за сёдлами — саквы, за поясами — пистоли. У каждого на боку сабля. Шапки заснежены, как и лошадиные гривы. Кони усталые,
Передний всадник, чернявый и горбоносый, втянул ноздрями холодный воздух и почуял, наверное, запах дыма. Он присматривается к следам на снегу. Указывает товарищам на светлый столбик в хмуром небе — те, оба светловолосые и ясноглазые, лица опушены мягкими бородками, к которым ещё не прикасались бритвенные лезвия, приостанавливают коней. От коней исходит белый пар. Один из всадников прояснел голубыми глазами:
— Посмотрим?
Чернявый, не раздумывая, бросает коня в галоп.
— Потом! Если люди — значит, надолго обосновались.
Не успевают всадники отъехать несколько саженей, а из чащи вырывается крик:
— Петрусь!
Чернявый дёргает поводья, чуть не вылетает из седла.
— Кто там? Выходите!
На зов выскакивает мальчишка в косматой шапке. За ним — дед.
— Дед Свирид! — срывается чернявый с коня.
— Петрусь! Петро! — радостно морщится старик. — Правда ты, голубь мой? Мать трижды тебя хоронила, а ты жив! Мишко узнал... Едят его мухи!
Мальчишка, кроме косматой шапки, имеет на себе примечательную длиннополую свитку, очень знакомую всаднику.
— Бабуня Христя каждый день рассказывали, какой он! — прыгает мальчишка перед конской мордой, смешно размахивая рукавами свитки, которую теперь можно окончательно признать: принадлежит Петрусевой матери.
От дедова кожуха — запах дыма, сырой земли, гнилых листьев.
Петрусь ничего не понимает:
— Что за работа сейчас в лесу? Чей это хлопец? Я его видел...
— Степан за тобой не едет? — спрашивает старик вместо ответа.
Петрусь отводит взгляд:
— Я сейчас не из тех краёв.
— Так, так, — опускается у старика голова. — Нет теперь и Чернодуба нашего... Камень мельничный цел. Мелем. Живём аж здесь, в землянках. Лесные люди мы стали.
— Где же моя мать? — срывается казаков голос.
— Говорю, глаза выплакала, — спохватывается дед. — На картах у неё — будто жив... И вот радость, едят его мухи!
Дед не интересуется, что за хлопцы на конях. Сам он, кажется, еле-еле передвигает ноги. Топор за поясом — тяжесть. Подсаженный в седло мальчишка радуется. Петрусь признает, что эти глазёнки он видел когда-то в жебрацкой ватаге. Они и нарисованы им в чернодубской церкви на лике Сына Божьего.
Светлолицые всадники тоже спешиваются, готовые уступить место в седле, но старик не принимает предложения.
Если бы не запах дыма, так и не угадать бы, что тут
— Христя! Твой сын прибился! Вот. Едят его мухи...
Петрусь ещё не верит. Густая хвоя дрожит — оттуда выходит мать, не похожая на себя, но одновременно и похожая, с красными глазами, седая.
— Сыну!
Словно из-под земли вылезают осенённые рыжей хвоей старухи.
Вскоре хлопцы сидят в маленькой землянке, еле вмещаются. Сабли и рушницы — в углу. Журбиха возле входа принимает гостинцы, хотя у всех приходящих одно и то же: пропахшие дымом коржики и мясо. Когда все насыщаются расспросами о мужьях, сыновьях, братьях, Журбиха спрашивает, где был сын, как добрался сюда.
— Галя мне рассказывала. Видала я и на картах: живы мои сыновья, а дальше страшно заглядывать...
— Не доехал, мама, куда надо было. Люди помогли выжить.
При этом Петрусь смотрит на товарищей — и мать низко склоняется перед хлопцами. Они, оба раскрасневшиеся, Олексей да Демьян по именам, одновременно встряхивают кудрями, приглаживают руками бородки.
— Наши матери пошли в лес за грибами, дак принесли его...
— И матерям вашим мой поклон! — ещё раз благодарит старуха. — А кто вы сами, люди добрые? Крещёные, но крест кладёте на себя не по-нашему.
Олексей с Демьяном краснеют ещё плотнее.
Петрусь торопится им на помощь:
— Это московские староверы. У них все мужики обросли бородами. Но они такие же христиане, как и мы. Царь послал благодарность всему ихнему селу. Много шведов убили они возле своих лесных хат. Теперь целый отряд староверов направляется к царскому войску.
— У тебя на плече рана! — вдруг говорит мать, расстёгивая сыну кожух. — Вижу, как ужимаешься.
Руки умело прикасаются к больному месту. Боль отражается на материнском лице. Она глядит на мешочки, развешанные в полумраке возле неказистой печки. Кое-чего нового насобирала в зимнем лесу, а что уцелело в глубоком погребе на оставленном сожжённом хуторе.
— За две недели долечу!
Петрусь не согласен:
— Мама... Мы — в дорогу! Только вот кони отдохнут.
Мать, смахнув слёзы, отворачивается. Перебирая руками мешочки, отвечает:
— Дам на дорогу... Материнское лекарство — Божье снадобье.
Дед Свирид уже за столом:
— Твоя мать, Петро, — великая знахарка! Меня нашли между трупами, а она меня на ноги поставила!
— Дед теперь вместо войта, — гнёт своё Журбиха. — Разве женщины всё это сделали бы? И землянки копать, и зерно молоть... Люди зарыли зерно в лесу. Швед сюда и не сунется. Мазепинцы только на экономии. Здесь одни старики. У кого дети маленькие — те на сёла дальние подались. А нам тяжело срываться с родных мест.