Полубородый
Шрифт:
Гени потом мне рассказал, как всё прошло. Он продумал всё, что должен сказать старому Айхенбергеру, мол, когда горит дом или тонет корабль, нельзя думать только о себе, христиане должны помогать друг другу и всё такое, но Айхенбергер даже не дал ему слова сказать, а тут же принялся ругаться, мол, все в деревне одобрили нападение на монастырь, значит, должны теперь принять и последствия, он сам был единственным, кто с самого начала был против, и он всегда говорил, что не надо дразнить людей, находящихся под покровительством Габсбургов, и теперь, когда монастырские со своей стороны взялись за оружие, а их оружие как раз Писание, он не видит причин, почему именно он должен изображать из себя доброго самаритянина и при помощи имущества, нажитого своим горбом, вытаскивать горячие головы из сортирной дыры, куда они нырнули добровольно. Гени его не перебил ни словом, это было, он сказал, всё равно что удерживать бурный ручей дырявым ситом или оттаскивать быка за хвост от течной коровы.
Всё это я узнал потом. А когда это произошло, я видел лишь младшего Айхенбергера, он скакал по деревне верхом на лошади. Я подумал, он хочет заносчиво показать людям, что у них, Айхенбергеров, в хлеву есть кони, а у других нет, но я был к нему несправедлив. Это он мчался как можно скорее в Эгери, чтобы забрать там благочинного Линси, который у нас самое важное духовное лицо на всю округу, и для такого богатого человека, как его отец, он казался самым подходящим пастором. Он застал благочинного за едой, и тот даже жевать не перестал, а с полным ртом сказал, что ему очень жаль это выслушивать, но поехать он не сможет. И продолжал есть. Младший Айхенбергер думал, что всё упирается в вознаграждение; когда знаешь, что от тебя чего-то хочет богатый человек, цена сразу поднимается. Он пообещал благочинному и вдвое, и втрое больше обычного, но тот помотал головой и сказал, что за деньги можно купить многое, но не всё. И, мол, даже не стоит просить другого священника, никто не согласится – ни высшего, ни низшего клира. И старому Айхенбергеру, так уж оно есть, придётся ступить на путь в потустороннее без духовного вспоможения, про это и в псалмах говорится, смерть грешников люта. Благочинный Линси сказал этот библейский стих не на латыни, а на нашем языке, хотя обычно он этого не делает, значит, ему было важно, чтобы его хорошо поняли. Младший Айхенбергер просил и умолял, даже на колени встал; это мне потом Мочало рассказывал, а он-то знает, они же в одном звене, и они там обсуждают всё.
Но благочинный Линси не смягчился, но и не хотел объяснить, почему он отказывается ехать, только сказал, что кто готов к покаянию внутри себя, тот поймёт причину. Младший Айхенбергер тогда действительно не нашёл во всём Эгери пастора, который захотел бы поехать, даже нищенствующий монах не согласился, хотя по некоторым было видно, как их искушает полная мошна денег. И он вернулся ни с чем.
В деревне он задержался лишь ненадолго, только спросить, жив ли ещё отец, а потом опять вскочил на коня и помчался в Заттель; он думал, уж господин капеллан-то с его маленьким приходом будет рад заработать хорошую монету. Но в Заттеле церковь оказалась запертой, такого ещё никогда не было, младшему Айхенбергеру долго пришлось стучаться в дверь, пока не послышались шаги и повернулся ключ в двери. Капеллан быстро втянул его в церковь и как заговорщик зыркнул по сторонам, прежде чем снова закрыть дверь. Вообще-то ему не велено никого впускать, сказал он, но он ещё из окна заметил отчаяние на лице прихожанина, и тут уж христианская любовь к ближнему оказалась сильнее любого запрета. Помощи от него младший Айхенбергер тоже не получил, но зато узнал причину, почему ни один пастор не захотел дать его отцу последнее благословение.
Епископ Констанца, объяснил ему господин капеллан, а он ведь духовный покровитель монастыря Айнзидельн, издал для населения долины Швиц интердикт, и кто из духовенства этот интердикт нарушит, тот будет изгнан из церкви. Теперь я знаю, что означает «интердикт», и мне кажется, хуже этого слова вообще нет. Всё население долины, решил этот епископ, отлучается от таинств, причём не одни мужчины, которые участвовали в нападении на монастырь, но все, дети тоже. Во всём Швице больше нельзя служить мессу, нельзя больше выслушивать исповеди, крестить новорождённых, отпускать грехи умирающим. Мы как худшие язычники отрезаны от всего, что
Некоторые в деревне сделали вид, что им плевать на интердикт, пусть, дескать, епископ определяет что хочет, их это не волнует; а без воскресной мессы можно будет, наконец, хотя бы выспаться; я мальчишкой тоже насвистывал, когда случалось проходить мимо кладбища. Я считаю, что этот интердикт хуже любых наказаний, какие я только мог себе измыслить, а люди, которые теперь делали вид, что им хоть бы что, быстро запоют по-другому, если у них ребёнок умирает сразу после рождения и как некрещёная душа попадает в лимбус или когда сами лежат при смерти, и им тащить за собой такой большой мешок нераскаянных грехов, что во врата рая им не протиснуться.
Старый Айхенбергер, таким образом, стал первым в деревне, кого это коснулось, а самое подлое то, что наша деревня, находись она на пару сотен футов дальше, принадлежала бы уже к кантону Цуг, а не к Швицу. Его смерть затягивалась: старого Айхенбергера страшило, что придётся закрыть глаза без соборования, и он из последних сил держался за жизнь, как поскользнувшийся в горах держится кончиками пальцев за выступ скалы. Под ним пропасть, которой он боится больше, чем когда-либо чего-либо в жизни, и он знает: если отпустится, ангел не прилетит и не подхватит его, и он рухнет прямиком во ад, ниоткуда не получив помощи и всё же взывая о ней, он кричит и кричит, это уже давно не слова – то, что от него исходит, но его страх пробирает тебя самого до глубины души.
Даже на улице было слышно, как скулит старый Айхенбергер. Иногда он умолкал, и думали: он уже по ту сторону, но оказывалось, что это было лишь изнеможение, а как только силы возвращались к нему, он снова принимался скулить. Между тем вызвали сестёр младшего Айхенбергера, их присутствие должно было облегчить отцу смерть, но он их уже не узнавал, а принимал за чертей, которые хотят утащить его в преисподнюю.
Старшая из дочерей Айхенбергера, Цецилия, попросила Большого Бальца сопровождать её в Айнзидельн, где она хотела просить сделать для её отца исключение, ведь он не был причастен к нападению. Сёстры и брат готовы были пожертвовать монастырю новое алтарное покрывало или что-то ещё более дорогое, но князь-аббат даже не принял Цилли, а только велел передать ей через монаха, что все швицеры одинаково виноваты и что за осквернение церкви ад – это ещё слишком маленькое наказание. Не знаю, кого из братии он выслал с этим известием к воротам, но представляю себе, что это был брат Финтан, ему это доставило бы радость.
Вот уже почти неделю длится умирание старого Айхенбергера. Была бы Божья милость, он должен был бы всё это время каяться в своих грехах. Но не было Божьей милости, не для нас она. Для нас был только интердикт.
Шестьдесят вторая глава, в которой фальшивое вино оказалось в самый раз
Я поспособствовал тому, чтобы старый Айхенбергер всё-таки упокоился с миром. Может, за это попаду в ад, ну и пусть, на небо меня всё равно не пустят.
Старый Айхенбергер не был добрым человеком, и то, как он собирался шантажировать деревню своими лошадьми, конечно, подло, и у меня действительно не было никаких причин что-то делать для него. Но я просто больше не выдерживал, как он скулит. Вся деревня не могла это больше выдерживать. Когда его детям приходилось от него ненадолго отлучиться и выйти из дома, по их лицам читалось, что они и сами уже нуждались в пасторе, который прочитал бы над ними заупокойную молитву. В деревне их так жалели, что Мартин Криенбюль занёс им кувшин вина и не потребовал за него денег, чего с ним никогда не случалось.
Я придумал этот обман из жалости, и мне за него не стыдно. Если святой Пётр в своё время не откроет мне небесные врата и захочет отправить меня в ад, я ему скажу: «Конечно же, это быт грех, и даже страшный, но, собственно, не мой, а того епископа из Констанца, его зовут Герхард. Это он так жестоко мучил старого Айхенбергера, а не дать человеку уйти с миром так же плохо, как умертвить его. Если мне за это идти в ад – ну что ж, пойду, – сказал бы я. – Но этому епископу дорога туда же, и его руку, подписавшую интердикт, пусть там каждый день заново обгладывают крысы». Но глупо, что епископ предстанет перед небесными вратами, вероятно, раньше меня, ведь он уже стар, и когда ангелы увидят его митру и посох, они распахнут перед ним дверь пошире, и тогда он на все времена будет восседать за столом епископов и аббатов, где каждое место верховное, а в миске, поставленной перед ним, всегда будет лежать самый жирный кусок. Теперь я верю сказанному Хубертусом: что в церкви для высших чинов действуют другие правила, чем для обыкновенных людей.