Полубородый
Шрифт:
– Res ecclesiae! – крикнул Хубертус. Очень в его духе было, что даже в таком положении он не преминул блеснуть своей латынью. Но кроме меня и мужчины, который чуть не стал дьяконом, никто не понял его слов. Они означали «церковное имущество», и он ещё дважды повторил их, как будто они были волшебные и могли защитить его от налётчиков. Но волшебными эти слова не были; даже если бы люди их поняли, им было плевать. В своём укрытии Хубертус не ведал, что означало в этот день церковное имущество: каждый берёт что ему нравится.
– Откроешь сам или мне вышибить дверь? – спросил Штоффель.
На мгновение возникла пауза, потом повернулся ключ в замке, и дверь открылась. Хубертус стоял на пороге, расставив руки, он действительно думал, что сможет преградить нам путь. Он так часто воображал, как станет кем-то важным, что в этот миг, должно быть, видел себя епископом
Штоффель не нарочно причинил ему боль, я уверен, он ведь не дядя Алисий. Он просто хотел отодвинуть его в сторону своим оружием, но Хубертус, который, вероятно, за всю свою жизнь даже в драке не поучаствовал ни разу, ринулся на него вместо того, чтобы отступить, а ведь если кузнец Штоффель затачивает лезвие клинка, оно у него действительно острое. И теперь у Хубертуса больше нет носа или, может, осталась разве что половинка. От этого он не умрёт, хотя кровь из него лилась, как из заколотой свиньи, но ни священником, ни кем-то более высоким ему уже никогда не бывать. Отрезанный нос – это знак дважды приговорённого жулика, это ещё хуже, чем отрезанное ухо, и никто с таким лицом не может предстать перед людьми в сане епископа, иначе люди будут думать невесть что, а у церкви будет дурная слава. Тут не поможет даже краска пурпур, которую делают из улиток, по словам Хубертуса.
И только когда он лежал на полу и жалобно скулил, я заметил, что на макушке у него теперь была выбрита маленькая тонзура. По крайней мере, до послушника он дослужился.
Пятьдесят седьмая глава, в которой Себи переживает дурные дела
Pater noster, qui es in caelis [27] .
Господи Боже, сделай так, чтобы я смог это забыть.
Sanctificetur nomen tuum [28] .
27
Отче наш, сущий на небесах (лат.).
28
Да святится имя Твоё (лат.).
Хорошая память – это чистое наказание. Что однажды попало в голову, того уже оттуда не вытравишь, так же, как во время поста по-прежнему помнишь, что нарисовано на алтарных картинах, хотя они занавешены «голодным покрывалом». Даже когда стану стариком, старше Лауренца, я всё ещё буду помнить, как Придурок Верни…
Adveniat regnum tuum [29] .
Моё неучастие в этом не оправдывает меня. «Кто знает, что есть добро, и не делает его, тот грешен». Я хорошо помню, как господин капеллан зачитывал это место; у меня было такое чувство, будто он смотрит при этом на меня. Я должен был воспрепятствовать, даже если это не имело смысла; бешеную собаку не удержишь голыми руками. Но попытаться преодолеть страх я всё равно должен был. Но я не святой и не мученик, а всего-навсего трус. Клоп. Я всё время молился, снова и снова Отченаш, и опять Отченаш, но это было всё равно что шёпотом пытаться перекрыть львиный рёв.
29
Да приидет Царствие Твоё (лат.).
Fiat voluntas tua [30] .
То ли пиво делает людей такими безумными, то ли от всего, что они уже натворили, у них закипела кровь. Может, они разъярились, потому что получили не всё из того, что намеревались украсть. Но причина не играет роли; когда снежной лавиной засыпало деревню, бессмысленно спрашивать, по какой причине. Просто так.
Sicut in caelo et in terra [31] .
30
Да будет воля Твоя (лат.).
31
И
Они напали на монастырь, как саранча на Египет, они выламывали каждую дверь и перерывали каждый сундук, только в церковь пока никто не ступил ногой. Есть такое, чего не делают.
Пока всё-таки не сделают потом.
Я не знаю, кто был первым, возможно, он вовсе не был ни самым наглым, ни самым отважным. Может, он только тряс дверь, потому что уже привык за этот день трясти каждую дверь, а тут подоспел другой с топором и третий с тараном. Может, двери слишком долго сопротивлялись и уже из-за этого стали врагами человеку, может, люди разъярились, как Поли иногда впадает в ярость. Может, они забыли, что это святое место, куда они ворвались.
Или знали, но им уже было всё равно. Потому что их алчность оказалась сильнее.
Panem nostrum cotidianum da nobis hodie [32] .
В конце концов доски раскололись, и первый ввалился внутрь. Я уверен, ему при этом было не по себе или он даже дрожал. Но молния с неба не грянула, и, когда он схватился за золотое распятие на алтаре, рука у него не сгорела. Так всё могло начинаться, и дальше пошло как по маслу. Жадность – это великий голод, и чтобы его утолить, пойдёшь на все смертные грехи. У кого нет ничего, хочет хоть что-нибудь, у кого есть много чего, хочет ещё больше. Перед одним из алтарей я видел на полу одеяло, которое было мне знакомо. Оно принадлежало старому брату Косме, санитару, и мы все ему завидовали, такое оно было тёплое. Кто-то, должно быть, похитил его из спальни и целый день таскал, пока не стащил здесь что-то более ценное. Может, принесёт домой вышитый плащ, а если его жена спросит, где взял, он скажет…
32
Хлеб наш насущный дай нам на сей день (лат.).
Не могу представить, что он скажет.
Er dimitte nobis debita nostra [33] .
Они так основательно ограбили церковь, как козы объедают куст, забрали подсвечники и кадило, ковры и сутаны для мессы. Но это было ещё не худшее. Далеко не самое худшее.
Первые сорвали только вышитые платки; ковчежец с реликвиями потом вернули на голый алтарь. Наверное, подумали о проповеданном тогда тем пастором, что кому-то за такую кражу в аду будут отрезать руку, снова и снова, и так всю вечность. Первые ещё отставили ковчежец, но последние уже не отставили. Они увидели золото и драгоценные камни, и алчность оказалась сильнее страха Божия. Я видел того человека, который вытряхнул из ковчежца реликвии на алтарь перед тем, как спрятать драгоценность у себя под курткой. На отдалении я не разобрал, что выпало из ковчежца, это было что-то совсем маленькое, то ли ноготок, то ли прядка волос, я не знаю, какого святого это были мощи. Может, вор подумал: если он оставит сами мощи здесь – в аду ему будут отрезать не всю руку, а только один палец, а то и вообще оставят без наказания. Но с адом не придётся торговаться, это я знаю из проповедей и от Чёртовой Аннели.
33
И прости нам долги наши (лат.).
Sicut et nos dimittimus debitoribus nostris [34] .
Я не могу им простить, потому что становилось всё хуже, всё хуже и хуже. Господин капеллан однажды говорил в проповеди, что от маленького греха к большому путь идёт всегда под горку, и этот путь вниз налётчики пробегали всё быстрее, пока уже не могли остановиться даже перед главным алтарём.
Я только смотрел и ничего не предпринимал. Мне следовало бы позвать Штоффеля, я же знал, где он, может, он бы смог что-то сделать. Но я стоял в тени и даже не закрыл лицо ладонями. В одной истории Чёртовой Аннели был василиск; я не знаю, что это за животное, но если на него посмотреть, то уже не сможешь отвести взгляд. И близнецы Итен могут заставить курицу неподвижно лежать на земле замертво, хотя она живая. Так же было и со мной.
34
Как и мы прощаем должникам нашим (лат.).