Полубородый
Шрифт:
– У тебя холодные руки, – сказал ангел. – Дай я их согрею.
Только тут я заметил, что всё это время мёрз, но очень быстро меня наполнило чудесное тепло, как бывает, когда весной лежишь в траве и солнце не кажется жарким, а в самый раз тёплым.
– Спасибо, что ты меня окрестил, – сказал ангел и вдруг стал большим как дитя, которое уже умеет ходить. Он уже не стоял у меня на руках, а прыгал по снегу, и всюду, куда он ставил свои лапки, вырастали цветы, знакомые мне и другие, каких я никогда раньше не видел. Значит, маленькая Перпетуя всё-таки попала в рай.
Она стала рвать цветы, целый букет, который протянула мне, и я хотел их взять. Но не мог пошевелить руками, я вообще ничем не мог пошевелить, и тут Перпетуя подбросила цветы вверх, они стали бабочками. Я смотрел им вслед, а когда они улетели, исчез и ангел. Зато теперь среди цветов стояла наша мать.
Она выглядела не так, как в самом конце, когда болезнь изуродовала её, а совсем молодой
Потом из-за деревьев выступил дракон, он выглядел в точности как на картине в церкви в Эгери, где святой Георгий разит его копьём. Дракон подполз к нашей матери; а она стояла на коленях и подпевала небесной мелодии. И вдруг у дракона вместо лап, как на картине, оказались человеческие руки, в одной он держал нож, который хотел вонзить в спину нашей матери. Я знал, что должен её предостеречь, но даже голос меня не слушался, он вылетал изо рта и порхал в воздухе, не так, как бабочка, а как одна из летучих мышей на спине у дяди Алисия. Дракон отстал от нашей матери и ринулся ко мне, его пасть надвигалась на меня всё ближе, оттуда вырывалось пламя, и лицо у меня запылало огнём.
Но то был не огонь, а холод, потому что я лежал лицом в снегу. Когда всю ночь не спал, случается, что засыпаешь прямо посреди молитвы и видишь причудливые сны. Но в каждом сне есть что-то истинное, и этот мой сон мог означать две вещи: тогда я всё правильно сделал с крещением маленькой Перпетуи; и наша мать всё ещё за мной присматривает. Когда так подумал, мне стало совсем легко. Я встал и потёр щёки, потому что они почти замёрзли. Теперь я был уже не во сне, а снова в монастырском лесу, но тихое пение продолжалось и на сей раз было узнаваемо. Оно исходило не с неба, а из монастыря, это пели пленные монахи в спальне, чтобы ободрить себя, причём пели псалом, который я знал из вечерней службы: «Ad te, Domine, clamabo». Хубертус мне однажды перевёл, что это значит «К Тебе, Господи, взываю», и это показалось мне весьма подходящим библейским стихом для людей со связанными руками. Наверняка этот псалом подобрал брат Зенобиус.
И ещё одно пение донеслось до меня со стороны монастыря, псалом был мне незнаком, но я подумал: «Если уж все поют, значит, худшее осталось позади». Но худшее только начиналось.
Пятьдесят шестая глава, в которой ещё раз появляется Хубертус
Хубертуса мне жалко, правда. Я всегда думал, что он однажды попадёт в ад, потому что говорил такое, чего нельзя говорить, но, может, на небе рассудили: будет лучше, если мы его накажем ещё при жизни, тогда он успеет раскаяться и мы ещё сможем когда-нибудь пустить его в рай. Я никогда не желал ему зла, по мне пусть бы он хоть епископом станет. Но теперь из него никогда не получится того, что он замышлял, и пусть радуется, если сможет всю жизнь быть обыкновенным монахом и в трапезной сидеть в самом дальнем конце стола.
Я хотя и не виноват в этом, по сути не виноват, но был одной из причин, и совесть моя не может быть спокойна, даже если я и не хотел таких последствий.
Если бы знал, что произойдёт, я легко мог бы предотвратить беду, но ведь в прошлое не вернёшься и дела не изменишь, иначе бы Гени и сейчас ходил на двух ногах, а Полубородый жил бы с необгорелым лицом. И у Хубертуса всё могло быть иначе, если бы я никому не рассказал о моём разговоре с приором или хотя бы не сказал, где он состоялся. Чего мне стоило в рассказе немного соврать. Я мог бы сказать, например, что приор вручил мне свёрток в конюшне. Или что он вызвал меня для этого на колокольню. Никто бы не стал перепроверять, потому что место не имело значения. Интересно было только то, что там произошло; что заместитель князя-аббата поручил подопечному аббата бросить свиньям на съедение новорождённое дитя. А где это поручение было дано, неважно. Это всё равно что Чёртова Аннели рассказывала бы повторно историю, которую я уже слышал от неё прошлой зимой, и в этой истории человека раньше звали Регулюс, а теперь он Мартин. Или разъярённый чёрт тогда кусал себя за хвост, а теперь вырвал себе рог. Большинство людей не замечают такие детали; мало у кого такая хорошая память, как у меня. И никому бы не повредило, если бы я рассказал мою историю немножко не так, как она была.
Но неисповедимы пути Господни, как уже не раз говорил господин капеллан. Только в данном случае это были, может быть, пути сатаны.
Я уже думал было, что Штоффель про меня забыл и что я могу незаметно улизнуть и отправиться домой. Но случилось иначе. После того как он выместил свой гнев, отомстил основательно, как основательно выполняет в кузнице каждый заказ, он примкнул к тем немногим, кто думал не только о разграблении. Собственно, люди совершили это нападение из-за межевого спора и теперь пытались найти документы, которыми монастырь мог подтвердить свои претензии. Они хотели взять эти документы и сжечь. Среди этих людей был человек из Моршаха, не знаю его имени, грамотный мужчина.
К этому времени я ещё не знал, где прячется Хубертус, я о нём вообще не думал. Того, что его не оказалось среди братии, запертой в спальне, я даже не заметил, а если бы и заметил, то подумал, что его призвали назад в Энгельберг или брат Финтан услал Хубертуса куда-то с поручением. Совершенно точно мне бы даже в голову не пришло, что честолюбие заставит его играть в героя.
Двое посланных быстро меня нашли; я топтался во дворе и рылся в куче золы, не найду ли себе ещё один амулет. Они привели меня в трапезную, там у них было что-то вроде штаб-квартиры. Я почувствовал себя как в первый день в монастыре, когда брат Финтан показывал мне моё место за столом. Но ощущение было недолгим; место хотя и привычное, но обстановка совсем другая. Не только потому, что в камине не горел огонь, как обычно зимой, потому что ученики, обязанные следить за этим, все были под арестом. Нет, самым непривычным оказались люди, сидящие за столом; мне почудилось, что мир перевернулся, всё перемешалось и Штоффеля и остальных занесло сюда по недоразумению. Издалека всё ещё доносилось пение псалмов, значит, были здесь и монахи, а не только посторонние мужчины.
Кузнец Штоффель спросил меня, не могу ли показать им помещение, где я видел пергаменты, и у меня не было причин ответить нечестно; покойному приору я не был обязан ничем, тем более не брался хранить его тайны. И я сказал да, могу и показал им дорогу. Оружие они оставили в трапезной, но Штоффель своё прихватил.
И я повёл их по тому пути, каким уже проходил сегодня: сперва через кухню, а оттуда к задней двери. Когда мы вышли во двор, пение братии туда не доносилось, зато другое пение стало теперь слышно лучше, и на сей раз я узнал, что это было. Эту песню Алисий часто пел со своими гостями, и даже не пел, а горланил. Они постоянно придумывали всё новые куплеты, один отвратительнее другого, про мужчину, которому затолкали в рот его собственную мошонку, или про женщину, на которую запрыгнул похотливый козёл. Песня шла по кругу, каждый пел свой куплет, потом все громко хохотали, а после пели хором по-итальянски: «Ancora una volta!» Я просил Полубородого перевести мне, это значило: «Ещё раз!» Пение доносилось из открытого входа в подвал с припасами, должно быть, эта банда принудила брата келаря отдать им ключ. В сырном сарае они даже не позаботились насчёт ключа и просто вышибли дверь. Тот мужик, что был с заплечной понягой, сидел на корточках перед сараем и пытался закрепить на поняге две головы сыра. Но помещалась только одна, вторая вываливалась, как он ни старался, и он ругался такими страшными выражениями, что чёрт ему в аду точно промоет рот горящей серой.
В большом подвале не только пели, но и пьянствовали, объедаясь, причём так, что это был грех не только воровства, но и расточительства. Я не мог видеть всё, потому что Штоффель торопился, но помню одного мужика, который не отрезал куски от толстой колбасы, а вгрызался в неё целиком, а когда оболочка оказалась жестковата для его зубов, он просто бросил эту колбасу на пол. Другой мужик лежал перед бочкой на спине и открытым ртом ловил струю вина из крана, а другой затыкал ему нос, и ещё несколько стояли вокруг и гоготали. Мужик на полу мог вот-вот захлебнуться, но он был слишком пьян, чтобы защититься.
Дядя Алисий и Поли со своим звеном тоже праздновали здесь свою победу над монахами, они были не единственные, но уж точно самые шумные. Был среди них и Придурок Верни, он таращил глаза вокруг и вообще ничего не понимал. Когда мы вошли, они затянули тирольское горловое улюлюканье, и Алисий непременно хотел, чтобы мы с ними выпили. Но Штоффель не остановился, и я ему показал, где за большой бочкой таился вход.
Дверь была заперта, и Штоффель велел остальным уйти с дороги, чтобы он мог вломиться внутрь при помощи своего оружия. Но тут изнутри послышался голос, который я узнал. То был Хубертус, и я впервые заметил, что голос у него так и не стал мужским, остался как у мальчика; раньше я этого не замечал, потому что он умел много и складно говорить. Не знаю, как он попал в это помещение или почему он вообще знал о его существовании; может, он просто подглядывал, что ему очень подходило, и так обнаружил его, или так подлизался к новому приору, что тот ему показал тайное укрытие, а теперь Хубертус подумал, что если он его защитит, это пригодится ему для дальнейшего продвижения.