Полуденные песни тритонов [книга меморуингов]
Шрифт:
Я так много не говорил о литературе с тех, пожалуй, лет, когда познакомился с Сергеем.
С самого начала семидесятых.
Когда если ты не читал (предположим) Маркеса, то девушка могла тебе и не дать.
Между прочим, тогда на день рождения девушки дарили книги: та самая моя подруга, которую я лишил девственности в жарком июльском перелеске, преподнесла на мои восемнадцать «Сто лет одиночества», той книги давно уже нет — то ли кто–то зачитал, то ли осталась у одной из бывших жен.
На днях, пытаясь уснуть — классической бессонницей я не страдаю, но засыпаю поздно, не раньше двух, перед этим долго развлекаясь т. н. заппингом — бессмысленным переключением телевизора с канала на канал, так вот, на днях, пытаясь уснуть, я наткнулся по одному из каналов на
ПОЛКОВНИКА,
сказавшего, как мне порою кажется, одну из главных фраз во всей литературе покойного ХХ века.
После взвинченного и отчаянного вопроса жены «— Скажи, что мы будем есть?» идут следующие строки:
«Полковнику понадобилось прожить семьдесят пять лет — ровно семьдесят пять лет, минута в минуту, — чтобы дожить до этого мгновения. И он почувствовал себя непобедимым, когда четко и ясно сказал:
— Дерьмо.» [21]
21
Цитируется по изданию 1979 года, перевод Ю. Ванникова.
Я закрыл книгу, погасил в кабинете свет и снова пошел спать.
И уснул.
Наверное, мне должны были сниться книги и друзья, которые мне их приносили. Книги ведь не покупали — их доставали, их дарили, их давали почитать. Они возникали из небытия и туда же уходили, чтобы потом, когда возникнет необходимость, возникнуть случайно вновь, в тот самый момент, когда это крайне важно и что–то может изменить в твоей жизни, потому что то было время, когда книги действительно именно таким образом влияли на судьбу, не учили, не развлекали, не обогащали, они
ПРОСТО ДАВАЛИ ВЕКТОР.
Мне должен был сниться тот же Сергей, что открыл мне множество американцев, до сих пор не могу понять, откуда этот недоучившийся медик, вначале долго пребывающий в академке, а потом начавший работать на киностудии грузчиком, выкапывал все эти странные издания странных авторов, рассказы и романы Джона Чивера, какого–то Вэнса Бурджейли, а еще сборники американской прозы, выпускаемой все тем же московским «Прогрессом», да еще издательством «Молодая гвардия», с иллюстрациями Юрия Селиверстова [22] .
22
«Гон спозаранку» и «Богова делянка». Вообще–то известным для всех нас это имя стало после выхода «Колыбели для кошки» Воннегута и двухтомника Акутагавы в его же оформлении.
Мне должен был сниться мой друг Аркадий Бурштейн, проживающий ныне в маленьком израильском городишке Цуран, что совсем рядом с курортным городком Нетанией, где частенько что–то взрывают, о чем Аркадий уже даже не сообщает — знает, что и так это покажут у нас в новостях.
А тогда он тоже приносил мне книги, но другие. Самиздатовские папки с Солженицыным, Оруэллом, Стругацкими. С «Лолитой» Набокова.
Я до сих пор помню тот вечер, когда он позвонил и сказал, что надо встретиться.
Оказалось — надо было срочно отдать ему одни фотокопии, чтобы он их сжег.
Это был «Август четырнадцатого». За ним могли прийти.
А заодно — и за Бурштейном.
Фотокопии полыхали в большом старом тазу, на пустыре возле его дома. [23]
За Аркадием тогда не пришли, и много лет спустя он уехал.
В 1990 году.
23
Из письма Бурштейна после прочтения этого меморуинга: «…с фотокопиями все было не так, а еще более по кафкиански. Это случилось осенью, жгли листву на улицах, в парках и аллеях. И я ходил по городу и искал такой костер. И нашел — там, где ул. Малышева у стадиона поворачивает налево и уводит к церкви. Там было что–то вроде небольшого парка, аллеи тянулись вдоль забора, за которым были мебельная фабрика и тюрьма. И в аллеях горели кучи листвы. И я начал жечь там это фотопленки. А они никак не загорались, т. к. в то время уже делали фотопленку на несгораемой основе.
И я выгреб их из костра. Не помню, что я с ними в конечном счете сделал, то ли закопал, то ли выбросил — обугленные — в мусорный бак. Но помню чувство страха, испытанное в тот день. Спасибо, что напомнил мне эту историю.»
А еще мне должен был присниться отчим, потому что он первым открыл мне русскоязычного Набокова. Приезжая в Москву, я брал у него пачку книжек, которые он специально к моему приезду доставал через приятелей, и читал их сутки напролет, «Дар», «Другие берега», «Камеру–обскуру», «Подвиг», «Весну в Фиальте». Etc, etc…
На тридцатилетие отчим подарил мне «Дар». Первую ксерокопию с первого полного издания, Нью — Йорк, издательство им. А. П. Чехова, 1952 год.
Именно с этой ксерокопии в свое время набирался тот «Дар», что был опубликован в «Урале» [24] , то есть, первое русское издание «Дара» сделано с того экземпляра, который я некогда прочитал в июльской, душноватой Москве, а потом и получил в подарок, и которое до сих пор стоит в моем кабинете между первым набоковским четырехтомником в составлении+предисловие+комментарии Олега Дарка, и набоковскими же «Адой» и тем томом издательства «Симпозиум», где «Взгляни на арлекинов» и «Память, говори!».
24
Журнал «Урал», 1988, № 3–6. Смешно, но я до сих пор горжусь этим. Впрочем, как и тем, что в 1991 году с моей легкой руки был издан (в неудобоваримом оформлении и с кучей опечаток, зато безумным, 100-тысячным тиражом) роман Набокова «Бледное пламя» в переводе Сережи Ильина, «Я тень, я свиристель, убитый влет/Подложной синью, взятой в переплет…»
Коричневый такой томик, обклеенный скотчем.
И золотыми буковками тиснуто:
В. Набоков. «Дар».
ВОТ ТОЛЬКО НИКТО ИЗ НИХ МНЕ ТАК И НЕ ПРИСНИЛСЯ!
Зато всю ночь терзали кошмары, зачем–то привиделся текст, днями раньше откопанный в LiveJournal издательства «Амфора» и посвященный никогда мною не читанному писателю Стогову (с двумя «f» на конце), причем, снится точно так, как выложен в сети, из буквы в букву, из точки в точку и запятую + все опечатки/описки, только в большом сокращении:
«Вот у Стогова — МАНИЯ ВЕЛИЧИЯ, это да. Мы тут ездили к старику Витицкому, т. е. молодчику Стругацкому книжки подписывать. Стогов вызвался моим оруженосцем… едем обратно. И Стогов чего–то такой обиженный сидит, нахохлившийся…Может, думает о том, что Стр написал неудачный роман на старости лет, и все его ругают, и он тоже, Стогов, тоже неудачные романы пишет по молодости лет, и его тоже все ругают… Ну а потом Стогов произносит нетленку, совсем от наглости зарвался. Прямо и громко, слышно на пол-Московского, он заявляет, что он–де ГЕНИЙ (пишется 36-м кеглем жирно и с подчеркиванием), и то, что он гений, он с детства знал! И что он круче Стругацкого, тучи и вареного яйца. КРУЧЕ! И это тоже с детства….»