Поляна №1 (7), февраль 2014

авторов Коллектив

Я купалась в этом тепле, ни на секунду не сомневаясь в его любви, любовь дарит счастье, долго длящееся счастье укутывает с головой, нежные и сильные руки любимого заставляют забыть обо всем, даже о течении времени. Он же сам, словно ребенок, удивлялся самым простым и обыденным вещам, познавая незнакомый мир, водил дружбу с гончарами, братьями Хи, с кузнецом и господином Фэнем, травником, ему нравились люди-созидатели, он часто говорил, что мастер создающий приближается к бессмертию настолько, насколько позволено смертным.

Однако

спустя семнадцать лет, когда Дэйю уже вышла замуж и подарила нам первого внука, я поняла, что наше счастье скоро кончится. Наши дети вырастали, я начала увядать, а твой дед оставался на вид все тем же молодым и полным сил мужчиной. Люди стали шептаться, слухи, они как капельки дождя, сначала не видно, потом ручеек, потом ручьи становятся рекой… и он сам начал смотреть на меня по-другому. Твоя мать, наш последний неожиданный ребенок далась мне очень нелегко. Я чуть не умерла, долго приходила в себя после родов.

В первый день, когда мне позволили встать с постели, пошел снег. Я вышла в сад, а он стоял и смотрел на горы, не отрываясь. Снежинки падали ему на голову и не таяли. Когда он повернулся, я все поняла. Ничего не нужно было даже объяснять – на меня снова смотрела скала. Я лишь поклонилась и ушла в дом.

Мирские пути запутаны. Я не услышала, как он ушел на охоту, как по восточному склону сошли две сильнейшие лавины, как наши работники во главе с твоим дядей Шеном [9] бросились искать его. Все мое мироздание заняла твоя мать.

Я назвала ее Лиу [10] , в память о течении безразличного времени, подарившего мне двадцать шесть лет счастья и унесшего его так же легко прочь. Она и стала его последним даром, в заботах о ней прошли годы, притупившие боль потери. Все мои дети и внуки стали отрадой, вы смотрите на меня его глазами, теплыми, а в ваших голосах я слышу звук ручья, у которого мы познакомились и шелест листьев дикой сливы.

Сумерки сгустились, и Веики видела только абрис лица Хуифанг, слышала ее сбивающееся дыхание и боялась спугнуть прозрачное видение – она вдруг ясно увидела бабушку молодой, почувствовала аромат магнолий – ее любимых благовоний.

– Помни, моя ниу, человек сам выбирает, будет ли счастью место в его жизни или нет, но счастье не может длиться вечно. Ничего не вечно в этом мире, даже склоны гор стачиваются текущей водой.

Спустя восемь дней Веики держала свою маму за руку и сквозь слезы смотрела, как дядя Кианг сжигает на перекрестке дорог за деревней бумажные свитки, сделанные теткой Дэйю. Холодный ветер, налетавший с восточного склона горы, разбрасывал легкие обугленные кусочки в стороны, а в кроне высокого дерева печально пела незнакомая птица.

Форма

Рынок Цюйфу сбивал с ног шумом, запахами и красками. Ю-Цзы еле успевал за Учителем, будто пролетавшим сквозь толпу суетящихся людей. Вот его одежда – изумрудная с лазурью – была рядом, а вот уже мелькала в десяти шагах впереди.

Мальчишка-разносчик

больно толкнул Ю-Цзы в плечо, юноша ойкнул и почти уперся носом в спину Учителя. Потирая рукой набухающее место удара, Ю-Цзы увидел, что дорогу им перегородил невысокий мужчина в потертой одежде. Следы глины на синей рубахе и в густых волосах, тронутых сединой – незнакомец явно был гончаром. Улыбаясь и чуть наклонив голову, он протягивал Учителю белую пиалу, а Учитель, обычно стремительный, застыл, словно не зная, что делать.

– Это слишком дорогой подарок для меня, мастер, – изумлению Ю-Цзы не было предела, никогда в голосе Учителя он не слышал столько почтительности.

Гончар, молча улыбаясь, продолжал протягивать пиалу.

Юноша вгляделся в нее, и вздох разочарования сам вырвался из его груди.

– Мастер, но…

Вскинутая рука – знак замолчать. А потом Учитель бережно взял пиалу и совершил совершенно немыслимую вещь – низко поклонился…

– Пойдем, пойдем, – Людмила тянула Андрея за руку, внутрь прохладных залов музея.

В стеклянных шкафах вокруг выстроились мириады глиняных сосудов. Древнейшие яншао – грубые, остродонные кувшины, с примитивными одноцветными орнаментами. Шан и хань – уже облагороженные изобретенной глазурью. Тан, впервые заигравшие красками, и сун – воплощение аскетизма и простоты. Юаньская сине-белая: «Как на гжель похоже, только с драконами», – подумал Андрей. Буйство красок цин и мин… – Вот, смотри, – Людмила стояла перед отдельной витриной в центре зала, – я про нее тебе говорила.

Андрей подошел, ожидая увидеть что-то по настоящему впечатляющее, но в витрине стояла одна простая белая пиала, без какого-либо рисунка.

– Фарфоровая пиала, VI–V века до нашей эры, царство Лу, что это? Это и есть самый ценный экспонат?

– Да, – Людмила любовно провела пальцами по стеклу, – и дело не в том, что во времена Чжоу никто не делал ничего подобного – техника глазурирования только появилась, – увидев на лице Андрея непонимание, Людмила улыбнулась, – хорошо, как не специалисту я могла бы тебе кое-что рассказать, после чего ее ценность взлетит в твоих глазах, но я хочу, чтобы ты сам внимательно посмотрел – неужели только яркие краски и позолота делают вещи прекрасными?

Андрей пожал плечами и подошел ближе. Под лампами, не дающими теней, белая глина казалась абсолютно гладкой, на изогнутых стенках не было ни единого дефекта, словно время само хранило хрупкую вещь. Блики света легли на дно правильным кругом и внутри него будто виднелись очертания цветка лотоса. Форма. Пропорции. Они были идеальными. Андрей словно прозрел.

– Кажется, я понял.

– Дошло? – Людмила обняла его за плечи. – Когда мистер Ханссен показал мне ее в первый раз, я тоже была разочарована, но потом. Можно нарисовать красивый узор на чем угодно, позолотить самую безобразную вещь в мире, и она приобретет определенную ценность…