Полынь-трава
Шрифт:
Такой мирной, такой нетронутой казалась сверху земля, и европейская и американская. Особенно американская. Под нами плыли разноцветные паркетики полей, небольшие, уютные одноэтажные поселки. Реки казались ручейками, а леса — приусадебными садами. Реки — везде реки, а поля — везде поля. И горы. И озера тоже. И как отличишь русские от немецких или от американских? Только эта американская земля не видела войны, она не хранит следов воронок и окопов, по ней не проходили танки. А с той вон церквушки не раздавался тревожный набат. Медленно выплыл из-за облаков Нью-Йорк. Что ждет меня на этой земле? Было четырнадцать часов до отлета в Торонто. Остановился в скромном авиационном отеле.
Я бы преувеличил, если бы сказал, что спал в самолете
По второй программе тоже слышались выстрелы. Полицейский комиссар-брюнет преследовал на геликоптере бандита-блондина, скрывавшегося на машине с похищенной невестой комиссара.
Еще раз переключил телевизор и увидел кадры, которые пробудили множество воспоминаний.
Демонстрировался документальный фильм, скорее всего сорок четвертого года. Фашистские бомбардировщики один за другим, будто в неохотку, ложились на крыло и, проваливаясь, пикировали на американский караван. Взволнованной скороговоркой диктор сообщил, что это американские корабли, идущие к русским берегам. Взорвался один корабль, второй, недалеко от него упал подбитый «юнкерс». И еще один корабль должен был вот-вот уйти под воду. Но с его кормы продолжал строчить пулемет. Отважный моряк, не покидавший поста, вместе с кораблем скрылся в пучине.
Я успел повидать в своей жизни много смертей. Эта была одной из самых прекрасных. Вот только имя славного американского парня почему-то не назвал диктор. Или оно не известно? Но не имеем права — ни американцы, ни мы — забыть его. В ту пору, когда воцарятся на земле справедливость и мир, а человечество просто-напросто забудет о войнах, потомки наши осудят нас, если мы не донесем до них подвиг этого американского парня. И миллионов других, с кем мы сражались бок о бок, как и подобает истинным товарищам по оружию.
Как бы заполучить нам этот фильм и выпустить разом на все экраны? Как бы познакомить и американцев с бесценными лентами, запечатлевшими подвиги советского солдата?
Увы, война иная, «холодная», набирающая и силу и темп, диктует свои законы.
На аэродроме в маленьком, многоцветном, забитом всякой всячиной киоске рекламируют новую игрушку. Называется «Победа над коммунизмом». Надо вытянуть синюю карточку с вопросами и бросить костяшку. Цифры на ней обозначают номер красной карточки, содержащей ответы. Если ответ не подойдет, надо бросать снова. Первый, кто подберет правильные ответы на все вопросы, получает приз. Извещая партнеров о победе, он должен (так написано в «Правилах») громко выкрикнуть слово «Свобода!». Ну а для того, чтобы между играющими не возникло разногласий и они имели бы представление о правильности ответов, к игре приложена небольшая картонка с ответами. Вот эти вопросы и ответы: «Что случится через неделю после того, как победит коммунизм?» — «Коммунисты уничтожат всех капиталистов и верующих и превратят их в своих рабов, а женщин отправят в публичные дома»; «Кто такой Рузвельт?» — «Открыто признавал себя коммунистом и был врагом западного общества»; «Кто такой Бернард Шоу?» — «Бернард Шоу — прокоммунистический писатель»; «Кто такой Теодор Драйзер?» — «Теодор Драйзер — враг свободного мира». И так далее.
Едва ступив на американскую землю, начинаешь понимать, что такое «холодная война», развернутая против нас. Газета «Вашингтон пост» публикует интервью с сенатором:
«— Как по-вашему, что случится в тот самый день, когда мы сбросим на Советский Союз первую атомную бомбу?
— В тот же самый день Советская Армия перейдет рубежи, у которых сейчас находится,
— Вы полагаете, что о бомбе стоит забыть?
— Я этого не сказал. Она нам еще пригодится. Пока же мы должны исходить из одного совершенно недвусмысленного положения: что хорошо для Америки, то плохо для СССР. И наоборот. И строить в соответствии с этим свою политику. И внешнюю и внутреннюю».
Мирными запахами кофе и сигар, ярким светом на лицах, в окнах, не знавших маскировки и никогда не уродовавшихся белыми бумажными крестами, магазинами, ломившимися от товаров, встретила Канада.
Я постарался представить себе наши магазины, карточки, очереди и лица людей, которые, как писала вашингтонская газета, разучились улыбаться. Я постарался представить себе наши деревни, в которых осталось так мало мужчин, невозделанные поля. И подумал: «Сколько же нам еще жить, работать, мучиться (да-да, именно так, мучиться!), восстанавливая все то, что отняла у нас война за четыре неполных года! Сколько же нам надо сделать всем народом, чтобы наладить мирную жизнь! И как много людей в разных странах хочет нам в этом помещать. И как много — помочь».
Сидней склонился над могилой. Увы, он не успел застать в живых отца.
Еще свежи цветы, и дождь, пронесшийся над городом накануне, не стер бронзовых букв на муаровых лентах. Я стою в отдалении и сострадаю Сиднею, как брату. Жалею, что не успел сказать его отцу тех слов, которые он должен был услышать. Я сказал бы ему, что Родина не забудет его самоотреченности. Это слово «самоотреченность» вертится у меня в голове, оттесняя все другие, когда я думаю о том, как добровольно принял Чиник-старший величайшую из бед — разлуку с Россией, чтобы служить ей. Ему не было дано посмотреть своими глазами на то, какой стала его страна… он верил ей и сердцем и прозорливейшим своим умом в самые трудные дни войны. Ему было бы легче проститься с этой жизнью, если бы он хоть краешком глаза увидел парад победителей на Красной площади… увидел бы, как летели к основанию Мавзолея фашистские знамена и штандарты…
Преклоняюсь перед отцовским искусством Юрия Николаевича, сумевшего мудро и надежно передать сыну пример преданности Родине. Многое делалось вокруг, чтобы придушить, принизить его любовь к России, опорочить большевиков, их замыслы и цели. Однако никому не удалось вытравить в Сиднее его истинно гражданских чувств.
Сидней опустил голову. Я знаю, как любил он отца и как трудно ему сейчас. Я не считаю себя вправе отвлечь его. Мы оба молчим.
Где-то далеко от Торонто, на берегу Пенанга, высится памятник, который поставил товарищам по «Вещему Олегу» бывший старпом Юрий Николаевич Чиник. На том памятнике русская березка, склонившая ветки-сережки над прахом соотечественников-моряков. Каждый догадается: русские, погибшие за Россию.
Издалека доносятся звуки траурного марша Шопена. Кого-то хоронят. Глаза Сиднея сухи. Или он больше повидал на своем веку, чем я?
Одна чисто профессиональная мысль сперва робко, а потом все настойчивее начала стучаться ко мне. Эта мысль помогала перебить печаль: она была связана с Павлом Александровичем Болдиным. Другим русским. Он тоже сражался за Россию, только за ту Россию, которую «видел в своих мечтах».
Нам предстояло вступить с ним в контакт. Сделать все, чтобы завоевать доверие. И, заручившись его поддержкой, проникнуть в организацию, которая раньше именовалась антикоммунистическим комитетом, а теперь взяла себе нейтральное название «Русский исследовательский центр». Наши руководители считают, что в образе мышления Болдина произошли сдвиги и что связан он с центром по инерции. Правда, предупредили, что это могут быть чисто гипотетические предположения. И что Болдин вполне способен возвратиться к своим прежним взглядам. Тогда нам просто не о чем будет говорить с ним. И окажется, что я не выполнил и этого задания. Как не выполнил до конца и предыдущего, связанного с Зедлагом.