Полынь-трава

Кикнадзе Александр Васильевич

В восемь часов вечера Томас Шмидт подходил к переливавшемуся многоцветными неоновыми огнями ресторану «Аку-Аку». Держал в руке трость и был одет как щеголь-провинциал: гамаши на лакированных туфлях с высоким каблуком, только-только начавшие входить в моду брюки-бутылочки, бархатный пиджак, стянутый в талии, рубашка в разноцветный горошек и не, очень гармонировавший с ней синий галстук, уголок такого же платка выглядывал из нагрудного кармана. Внимательно приглядевшись, можно было заметить на ногтях бледный лак.

Тщательно уложенная шевелюра, щедро пропитанная бриллиантином, могла бы, подумал Алпатов, вызвать искреннюю зависть столешниковского бакалейщика.

Вошедший источал аромат дорогих духов. Алпатову захотелось обмахнуться платком или салфеткой, но он отложил это на тот случай, если окажется, что Шмидт — стопроцентный проситель и интереса не представляет.

— Садитесь, господин Шмидт, — произнес, приподнявшись, Алпатов, — Всегда приятно встретиться с земляком. Рад познакомиться. Петр Петрович.

— Здравствуйте, Петр Петрович. И я рад нашему знакомству. Томас Генрихович.

— На чужбине постепенно отучиваемся называть себя по имени и отчеству. А какой хороший русский обычай!

— От многого отучиваемся, — произнес Шмидт.

— Европа, а вместе с ней и Америка не чтят, ой не чтят родителей, отцовского слова не признают. А как к старшим относятся? Войдешь в нью-йоркскую подземку, стоит старушенция, еле на ногах держится, а молодой человек, щеки — во, морковного цвета, сидит, жует резинку и смотрит мимо этой старушки, будто ее и нет вовсе. Сколько живу на Западе, не помню случая, чтобы кто-нибудь пожилому человеку место в метро или в автобусе уступил. Сами-то из каких немцев будете? — неожиданно переменил тему разговора Алпатов.

Оглядывая взглядом сердцееда стройную даму с мохнатым мопсом на руках, томной походкой проплывшую мимо столика, Шмидт ответил:

— Из прибалтов.

— А говорите чисто, просто на зависть здешним русским.

— Благодарю, — Шмидт сделал паузу и проводил взглядом продефилировавшую даму. — Мне нужен совет земляка, Петр Петрович. Живу я в сорока милях от Сан-Педро, в маленьком провинциальном городке Кинтане… Слышали, должно быть. Меня побросало по миру… искал тихое пристанище… думал, награда за все, ан нет, места себе не нахожу: один среди чужих снова…

— Почему говорите «снова»?

— В Эстонии меня считали немцем, в Германии фольксдойче, а в Кинтане смотрят, как на пришельца с Луны…

— И о каком деле мечтаете?

— Вот об этом и хотелось бы поговорить с вами. Получить совет опытного человека. Он будет оплачен по всем правилам.

— А приехали из каких мест в наши благословенные края?

— Из Гамбурга.

— Не спешили возвращаться домой в Россию?

— Не спешил. — Шмидт сделал паузу и добавил: — Там бы встретили без оркестра.

— Служили немцам?

— Точнее сказать, у немцев. Меня мобилизовали

в сорок втором, перевезли в фатерланд… Я был не лучше и не хуже других. Служил, как требовали немцы. Жить-то надо было как-то… А потом, перед концом войны, — вермахт, опять по мобилизации.

— А чем последнее время занимались?

— Не хочется вспоминать. Обклеивал глобусы в мастерской школьных пособий.

Выпили. Закурили.

— Ну а почему решили, что именно я могу быть полезен советом?

— Соотечественник как-никак. К кому же мне еще обратиться?

— Дельно. А в чьей мастерской служили в Гамбурге?

— «Конрад Ленц и сын». Фирма хоть и старая, но хилая.

— Помните адрес мастерской? Людей, близко знавших вас в войну? Мне лично это, как вы догадываетесь, ни к чему. Но те, к кому я обращусь за советом, а может быть, за помощью, захотят составить… как бы это лучше сказать… более точное представление о вас.

— Я бы мог назвать имена инженеров и мастеров, у которых служил на минометном заводе, хозяина и работников мастерской школьных пособий. Соседей, наконец.

— Дайте на всякий случай несколько фамилий.

Евграф неторопливо назвал имена двух мастеров и начальника цеха, погибших во время бомбардировки, у которых действительно работал Томас Шмидт.

— Дельно. А этот ваш хозяин мастерской?

— Конрад Ленц, Гамбург, Фогельштрассе, семьдесят один. Вы можете только догадываться, как глубока будет моя признательность. Мне важно стать на ноги. Я умею работать, и со мной стоит иметь дело.

— Знаете что, мы с вами не будем сейчас торопиться и искать черного кота в темном подвале. На все нужно терпение и время. Дайте пораскинуть умом. А живете один?

— Как перст.

— Это даже хорошо. На первых порах, разумеется. Ну а теперь… раз уж вы посвятили меня в свои планы. Капитал-то у вас какой?

— Около двухсот тысяч песо.

— Неплохо. С таким начальным капиталом вполне можно открывать дело… если только удастся подобрать компаньонов. Но главное — не торопиться. Я разыщу вас, когда что-нибудь придет на ум.

— Хеллоу, сеньор Шмидт! Сейчас к аппарату подойдет господин Алпатов.

Было слышно, как Алпатов говорил по другому телефону;

— Согласен. Буду. Высылайте самолет девятнадцатого. Предварительно позвоните. До скорого.

После чего в трубке Песковского раздалось воркующее:

— Томас Генрихович, привет и лучшие пожелания. Извините, что не напомнил о себе раньше. Дела и заботы, так сказать.

— Рад слышать, Петр Петрович. Думал, что уже забыли обо мне, — сказал Песковский, а сам подумал: «Интересно, это он правда про самолет или сочинил, чтобы придать себе вес?» — Как можно? У нас, кажется, что-то наклевывается. Что делаете завтра?