Помереть не трудно
Шрифт:
Я ничего не замечал. Ни боли, ни острых порезов, которые исполосовали мой рот изнутри. Ни стекла, которое воспитание не позволяло выплюнуть на пол…
Интересно, если я его проглочу… Долго придётся мучится? — мысль была мутная и какая-то отстранённая. Словно бы не моя.
Бал вокруг кружился, как в детском калейдоскопе, мелькали краски, лица, надрывная музыка резала уши… А потом в эту какофонию проникло лицо Алекса.
— Дыши, кадет, — приказал он, и я стал дышать. — Танцуй!
Откуда
И я стал танцевать.
Не видя ничего, не обращая внимания ни на что…
Женские лица — смуглые, бледные, румяные — сменялись одно за другим, зал кружился то быстрее, то медленнее, иногда меня переполняла энергия. Кажется, я питался от своих партнёрш. Потом настигало чувство пустоты — я растрачивал эту энергию щедро, как сеятель, не скупясь поделиться ни с кем.
Ноги двигались сами.
Блондинки, брюнетки, девушки с льняными, как светлый мёд, волосами, или желтыми — как одуванчик… Они что-то говорили, я, кажется отвечал впопад — женские лица не выражали обиды и даже смеялись.
А потом передо мной мелькнул огненно-рыжий локон. Сердце подскочило к горлу, я даже почувствовал его пряный вкус на языке.
— Фрида, — сказала обладательница рыжих волос. — Меня зовут Фрида.
У неё был тонкий стан, платье под моими руками змеилось и переливалось, как живое. Глубокий вырез открывал крошечную татуировку на правой груди: изумрудную ящерку, будто бы припавшую к молочно-белой коже…
Мы долго танцевали — медленней, ещё медленней; а потом она увлекла меня куда-то вверх по лестнице, за галерею, сквозь анфиладу комнат, где гости на мягких диванах отдыхали, пили шампанское и смеялись.
Потом было какое-то тёмное помещение, набитое, казалось, бархатными портьерами. Там было тепло, мягко и влажно.
У Фриды были горячие губы и требовательный язык. Пальцы ловко скользили по моему телу, отыскивая места, прикосновение к которым вызывало чистый, ничем не замутнённый экстаз.
Мы с Фридой двигались в едином, доступном лишь любовникам ритме, древнем, как прибой первородного океана, как приливы, которые вызывает луна, как биение сердца хищника, крадущегося по следу жертвы…
Я чувствовал, как повинуясь этому ритму, отчаяние медленно, капля за каплей, покидает моё тело, делая его звонким, словно хрустальный бокал. И таким же пустым.
Я не помню, в какой момент на моей шее, над самой ярёмной веной, оказались острые Фридины клыки… Что-то во мне побуждало сопротивляться, не дать себя укусить, но я насильно загнал этот голос в пустоту, в небытие. Я не хотел ничего больше знать. Я не хотел больше поступать правильно. Я хотел только одного: умереть.
Свет
— Вот ты где, — обыденно, словно застал меня не в постели с женщиной, а за кухонным столом, с чашкой чая, возвестил Алекс. — А я тебя везде ищу. Одевайся, — он швырнул в меня какой-то тёмной тряпицей и я понял, что это мои брюки. — Скоро полночь. Нас ожидает великий князь Шуйский.
— Я никуда не пойду.
Голос показался чужим. Да и всё происходящее я воспринимал как бы со стороны. Недавнее прошлое казалось фильмом, давней и полузабытой историей.
Это не я встретил на балу Мириам — с другим… Это не я танцевал с красотками — с другими; и это не я лежу сейчас на скомканной постели, а за кроватью, в углу, поспешно одевается инкуба…
— Вставай, мон шер. Не заставляй тащить тебя волоком. Ты знаешь: я могу.
— Мне всё равно.
И это действительно было так.
Вздохнув, Алекс присел на кровать. Разгладил зачем-то покрывало — малиновое, с золотым шитьём.
— Я тебя понимаю, тёзка, — сказал он, рассматривая витой шнур, который тянулся по одной из стоек балдахина.
Мы в спальне, — мысль пришла и ушла, ничего в сознании не потревожив. — А я думал, это какой-то чулан…
— Я тебя понимаю, как никто другой, — повторил шеф. — Сам неделю бухал без просыху… Хорошо ещё в бордель сходить — очень освежает. Завести ничего не значащую интрижку, совершить парочку глупостей… Таких, например, как дуэль. Все эти нехитрые приёмы чрезвычайно эффективно возвращают к жизни, — дотянувшись до резного столика, он взял хрустальный графин, откупорил пробку и понюхав содержимое, протянул мне.
— Я не буду пить, — я угрюмо оттолкнул его руку.
— Это просто вода, — Алекс подержал графин на весу, и не дождавшись моей реакции, водрузил обратно на столик. — К сожалению, на все эти приятные и благотворные для разбитого сердца процедуры у нас нет времени, — продолжил он. — Поверь, всё, что мог в данных обстоятельствах — я сделал. Кстати, спасибо тебе, Фрида. С меня причитается.
Рыжая инкуба уже оделась, пришла в себя и теперь не спеша удалилась, послав мне воздушный поцелуй.
— Я хочу умереть, — сказал я. Почувствовал, как жалко это звучит, но упрямо сжал губы.
— Нет, не хочешь. Ты хочешь мести. Наказать наглеца, посягнувшего на святое — твою девушку… Хочешь покарать изменницу. Не отнекивайся, сам такой. Знаю: тебе эти чувства кажутся недостойными чести офицера, и поэтому ты приговорил себя к смерти.
— Я давно уже не офицер.
— Хорошо, к чести благородного стригоя.
Я невольно усмехнулся. Во-первых, шеф был прав. И во-вторых он тоже был прав. Упоминание чести затронуло что-то во моей душе.