Помещик Пушкин
Шрифт:
Не собственную ли свою историю рассказывает в этих стихах Пушкин? Читая повесть сердечных страданий казака, М. Н. Волконская должна была бы узнать «звуки приверженной ей души», «глас преданной ей музы».
Задача наших разысканий представляется нам выполненной. Легенде, столь красиво рассказанной Гершензоном, не место в биографии Пушкина, но об истории «утаенной» любви, любви «отверженной и вечной», о которой мы знали по неясной традиции, мы можем теперь говорить с совершенной уверенностью. Наши наблюдения над текстом и биографические справки позволяют составить довольно определенное и достоверное представление об этом эпизоде из истории сердца Пушкина.
Заключая на этот раз свои разыскания, почитаю необходимым высказать глубочайшую благодарность Борису Львовичу Модзалевскому, Сергею Федоровичу Ольденбургу и Алексею Александровичу Шахматову за их неизменно сочувственное и действенное внимание, которое было мне так дорого во время работы, и за их ценное содействие, которому обязаны появлением в
Предшествующие главы разысканий были сообщены в чистых листах редакцией издания «Пушкин и его современники» М. О. Гершензону и вызвали с его стороны возражение «В ответ П. Е. Щеголеву», напечатанное вслед за моей статьей в том же, XIV выпуске издания. Мне показалось необходимым, в целях всестороннего освещения и окончательного разрешения вопроса, дополнить разыскания еще одной главой, которая появилась в той же книге сейчас же за ответом М. О. Гершензона. Воспроизвожу эти дополнения.
Возражение М. О. Гершензона в ответ мне заключает, по преимуществу, изъявление его мнения о моих разысканиях и еще новое утверждение его веры в действительность рассказанной им легенды о любви Пушкина к княгине Голицыной. Вижу, что М. О. Гершензон не убедим и что работа моя ему не понравилась, но не почитаю необходимым и полезным для дела останавливаться на этой стороне его возражения, ибо для выяснения истины не имеет, в сущности, значения ни то или иное содержание мнения Гершензона, ни та или иная степень его уверенности в правильности его построения. Важны лишь указания фактические, соображения по существу дела, но ими-то как раз и бедно возражение М. О. Гершензона. Оно не содержит ни единого фактического сообщения, которое дополняло бы и укрепляло мнения, изложенные им в статье «Северная любовь Пушкина» и подробно разобранные мною в «Разысканиях». В то же время в ответе мне не находится и фактических опровержений моего разбора. Все, что может предъявить М. О. Гершензон в ослабление моих доводов, сводится к единственному указанию на ошибочность моего «открытия» в рукописи «Посвящения» к «Полтаве». Заявление о моей ошибке, провозглашенное весьма категорично, опровергает (на взгляд М. О. Гершензона) одно из существенных положений моей работы, и поэтому мне приходится подвергнуть анализу это заявление и установить настоящую ему цену.
Ни о какой ошибке с моей стороны не может быть и речи, и неправильность утверждения М. О. Гершензона, будто в тетради Пушкина написано не то, что я прочитал в ней, очевидна — даже до обращения к рукописи — уже из дальнейшего изложения самого М. О. Гершензона, ибо, и по его свидетельству, то, что я прочел в рукописи («Сибири хладная пустыня»), написано в ней всеми буквами. Следовательно, самый термин «ошибка» применен к данному случаю без достаточных оснований. Не о моей ошибке надлежит говорить, а о целом ряде ошибок самого Гершензона, допущенных им при передаче пушкинского текста. Должно было ожидать, что, перенося центр тяжести вопроса в область текста, он даст правильную и полную транскрипцию, если не всего текста, то хоть интересующей нас части; но вместо щепетильной точности, которая требуется от научных работ такого рода, М. О. Гершензон проявил удивительное пренебрежение к тексту, и его приемы при установлении транскрипции не заслуживают названия научных.
Правда, с первого взгляда, как будто бы все у него в «ученом» порядке: «окончательный» текст вверху, а внизу под строкой, «основной» в сопровождении «ученых» примечаний, но это лишь видимость. Его сообщения во всей их совокупности не только не дают истинного представления о рукописной действительности, но, должно сказать, могут повести только к ложным заключениям, как это и случилось в данном случае с М. О. Гершензоном. Он не столько подверг рукопись ученому исследованию, сколько, ограничившись любительским набегом на нее, выловил из добычи то, что соответствовало его видам, и выбросил все то, что ему не годилось. Справедливость, как этого общего суждения, так и нижеприводимых замечаний, легко проверить по прилагаемому снимку черновика «Посвящения», занимающего листы 69 об. и 70 лиц. в тетради № 2371. Черновик набросан не вдоль страницы, а поперек: очевидно, Пушкин, раскрыв тетрадь, перевернул ее набок и начал писать сверху вниз сначала на левой (69 об.), а затем на правой (70 лиц.) стороне тетради. Обе страницы заняты первоначальными набросками, а для редакции окончательной Пушкин воспользовался оставшимся местом в конце л. 70 лиц. Занимающий нас набросок находится на правой стороне тетради, но мы даем, во избежание малейших недоразумений, воспроизведение всего черновика, сопровождая его посильной транскрипцией на стр. 188–191. Для транскрипции я пользуюсь двумя шрифтами: петитом и корпусом. Первым набраны слова и стихи, написанные между «строк» или, вернее, стихов и около них. Я не придаю особого значения делению текста по двум шрифтам и тем менее приписываю им значение указания на их хронологическую последовательность. Что в набросках было основным текстом и что к нему не относится и приписано позже, определить с достоверностью невозможно. Не разобранные мной слова обозначаются сокращенно нрз., нрзб., нрзбрч.,
Мы остановимся на разборе части черновика, находящейся на л. 70 лиц. и заключающей наброски к концу «Посвящения» (ст. 11–16). Тема конца — обращенное к «ней» заверение, что она и все, что ей близко, с ней связано, дорого поэту: «Верь, Ангел, что во дни разлуки, / В моей изменчивой судьбе» и т. д. Следующие стихи потребовали от поэта значительной работы и ряда набросков. Желая назвать святое и дорогое в очаровавшей его женщине, поэт вспоминает «ее страданья, ее следы, ее пустыню, ее печали, ее образ, последний звук ее речей». «Пустыня» является в первых же стихах правой страницы тетради (л. 70 лиц.), и в первом же явлении это слово — отнюдь не достояние поэтического стиля, а столь же ясное, не допускающее сомнения, указание на живую действительность, как и то, о котором вспоминает поэт в словах: «Твои печали, последний звук твоих речей». Словом «пустыня» поэт означал действительную местность, в которой пребывала она. Подбирая эпитеты, Пушкин стремился определить эту пустыню еще яснее, резче: она и далекая, и печальная, и суровая (последний эпитет не прочитан М. О. Гершензоном).
Набрасывая на этой же странице, несколько ниже, конец «Посвящения» в обработанной редакции, Пушкин колеблется между двумя эпитетами: он пишет «печальная», зачеркивает и заменяет словом «далекая», но в печати появляется все же первый эпитет «печальная». Любопытно самое колебание в вопросе, какое слово отдать читателю, выдать в свет. Ясно, что в последней, рукописной и печатной, редакции, так же как и в первоначальном известном нам черновике, «пустыня» — не метафорическое, а определенное указание определенной местности. Итак, в непродолжительном, надо думать, процессе художественного создания конца «Посвящения» слово «пустыня» сохраняет значение одной и той же постоянной величины. И в промежуточной стадии этого процесса, засвидетельствованной серединой страницы, во встречающемся тут, среди других неотделанных и перечеркнутых стихов, стих:
Сибири хладная пустыня«пустыня» сохраняет то же значение определенного указания местности, в которой пребывает «она». Выбор эпитетов как бы указывает на желание устранить все, могущее навести на определенный след: «Сибири хладная», конечно, совершенно ясно, устраняется эпитет «суровая», «далекая» и оставляется сравнительно не характерный «печальная».
М. О. Гершензон пытается установить связь этого стиха с одним из предшествующих и в этой связи дает ему иное и — тут же скажу — искусственное, вздернутое толкование. «Пустыня» для М. О. Гершензона в этом стихе и в этой промежуточной стадии процесса создания не имеет значения указания на местопребывание ее, а является частью сравнения, стилистической фигурой: мир без нее для поэта — Сибири хладная пустыня. Такое толкование противоречит представлению о единстве переживаний в столь кратком процессе художественного творчества и, главное, совершенно не вяжется с пушкинской поэтикой. Такое своеобразное сравнение — не пушкинское. Эти общие соображения о неприемлемости толкования М. О. Гершензона находят решительное подтверждение в наблюдениях над текстом, обнаруживающих в полной мере отсутствие каких-либо оснований к установлению связи спорного стиха со стихом предшествующим, а ведь этим установлением как раз и обусловлено толкование М. О. Гершензона. В тексте своего возражения он дает такое чтение:
Что без тебя мир Сибири хладная пустыня.А в примечаниях им предложен следующий «основной» текст —
Одна одна ты мне (святыня) Что без тебя мир (свет) Сибири хладная пустыня.А вот что на самом деле дает рукопись вместо «основного» и «окончательного» текста М. О. Гершензона. Для того чтобы читатель мог сосредоточить свое внимание, позволяю себе повторить транскрипцию этого куска черновика:
[Что ты] [единая] [Что] святыня (1) [Одна] [одна ты] [мне] [м] [свет] [Что без тебя] [св(?)] [мир] (2) [Что ты] — [единая] [одна] одно нрзб. сокровище [Сибири хладная] [пустыня] (3) [Единый свет души] [моей] (4) Моей души [Единый (?)] [души] моейКак видим, между «извлечениями» М. О. Гершензона и рукописью — разница, да и пребольшая. Не мешает раскрыть ее в подробностях. М. О. Гершензон, приводя «окончательный» текст, заявляет весьма определенно: «Пушкин хотел сказать: «без тебя мир для меня пустыня. Сибирская пустыня. Только и всего». Уже эта категоричность утверждения о том, что хотел сказать Пушкин, представляется странной: она тут решительно не у места, ибо мы имеем дело лишь с догадкой. Догадкой — только и всего. И на такую догадку мог набрести лишь человек, небрежно рассматривавший рукопись.