Помни о микротанцорах
Шрифт:
Но она боялась входить. Она обернулась и посмотрела на полную луну. На фоне лунного диска медленно перемещался светлый наклонный отрезок самолетного следа – и это вдруг успокоило ее. «Мы живем в двадцать первом веке, – сказала она себе, – стыдно боятся темноты.»
Но внутри было не так темно, как она предполагала. Просторный зал действительно оказался столовой. У стойки накренилась гора подносов. Большое окно выдачи освещалось четырьмя свечами, причем две свечи почти догорели. Катя впервые видела столь древний предмет – настоящую свечу. Огонь завораживал бесконечным движением, огонь был непостижим, как любая бесконечность. В такт с качаниями огня по потолку двигались черные тени ребристых стальных опор. Резко пахло чем-то паленым. У окошка стояла женщина-муравей
Катя пошла к окну, чтобы поближе разглядеть свечи. Ее нога наткнулась в темноте на что-то громко гремящее, может быть, на поднос, брошенный на пол.
Женщина-муравей открыла глаза. Она не удивилась.
– У вас есть талончик? – спросила она. – С первого числа выдают новые талончики. Особенно на колбасу.
– На улице луна, – ответила Катя.
– Не забудь вытереть за собой столик.
– Вы совсем ничего не понимаете?
– Сейчас утро или вечер? – спросила женщина.
– Не знаю. Больше похоже на ночь.
– Тогда тебе придется подождать, – сказала женщина и ушла от окна.
Катя подождала минутку, но она не вернулась. Включился вриск.
– Ты слышал? – спросила она отца.
– Конечно. Сейчас самое время. Они уже начинают отмирать. Они теряют ориентацию. Но они еще не стали агрессивны. Два или три часа у тебя еще есть.
– Куда мне идти?
– Туда, куда потянет клон. Он будет идти в сторону кокона. Для него нет других направлений.
Катя обернулась на клона, тычущегося в стену.
– Кажется, мой компас сам не знает куда идти. То есть, нет, там, кажется, дверь. Надеваю инфракрасные очки, фонариком пользоваться слишком опасно.
Или хлопотно. Не хочу больше с ними разговаривать.
Она надела очки, закрывающие всю верхнюю половину лица. Очки были связаны с вриском и на маленьком квадратике слева она впродолжала видеть знакомую картинку: отца в кабинете, портреты вегетарианцев за его спиной и рысь, спящую на столике.
Она просидела в этом подвале тридцать шесть лет. Здесь не было света и ее глаза почти разучились видеть. Одной рукой она прижимала к груди младенца, в то время как другая жила своей скучной жизнью: сгребала кучки из пыли, собирала паутину по стенам, выкладывала полосочки из маленьких камешков. Рука отламывала ногтями мелкие щепочки от деревянных предметов, потом разламывала их на еще более мелкие, а потом пыталась разломить снова. За три с половиной десятилетия рука раскрошила всю древесину в радиусе двух метров, а древесные остатки образовали мягкую подстилку. Раз или два в сутки она вставала со своего места, чтобы взять еду, принесенную неизвестно кем. Ее устраивала такая жизнь, она согласилась бы прожить так еще сто тысяч лет, но так ведь не бывает. Все хорошее должно когда-нибудь заканчиваться. Сейчас она чувствовала, что приближается конец ее счастью. Ее младенец оставался таким же маленьким и плотно запеленанным, но, не смотря на это, он уже стал взрослым. Скоро он уйдет и оставит свою бедную мать одну. Наверное так и должно быть, дети должны взрослеть, а матери должны плакать.
Она сохранила память. Она хорошо помнила свое детство, помнила друзей и родителей, помнила город, в котором когда-то жила. Память об этом оставалась четкой, но какой-то нереальной, как будто воспоминание о странном сне. Она помнила и тот день, когда она встретила своего младенца. Она вошла в подвал и взруг услышала зов. Она пошла на этот зов и увидела лежащего без присмотра прекрасного беленького ребеночка, беленького как простыня. Беленького и кругленького, как надувной шарик. Она взяла его на руки и поняла, что больше ей ничего не надо в жизни. Если бы ей сказали, что с того дня прошло тридцать шесть лет, она бы поверила. Если бы сказали, что прошло тридцать шесть дней или триста шестьдесят лет – поверила бы тоже. Здесь время не шло. Здесь время ничего не значило.
Вдруг она услышала, что кто-то направляется к двери. За долгие годы у нее развился прекрасный и точный слух. Она привыкла вслушиваться в шаги и
Это были шаги незнакомца. Точнее, двух незнакомых людей. Один из людей большой и тяжелый, второй маленький. Скорее всего, это женские шаги или шаги ребенка.
Ее вторая рука вытянулась вперед и растопырила длинные пальцы, по двадцать сантиметров каждый, пальцы, которые без труда отковыривали кусочки от дубовой столешницы. Если кто-то чужой войдет сюда, эта рука сумеет защитить младенца.
Потом она увидела человека со странным лицом: нижняя часть лица была женской или детской, зато верхняя казалась стеклянной или пластмассовой. Она зарычала. Это было мало похоже на рык льва, но звучало вполне угрожающе. Она ощущала, как медленно вибрирует звук в глубине ее горла.
– Тише, тише, – сказала стекляннолицая и направила вперед предмет, похожий на пистолет.
7
– Убийствами займется полиция, – сказал Реник, – нас пока интересует создание киборга.
– Это одно и то же, – возразила Барбара.
Еще вчера она вошла в эту комнату гордая, как королева. Она имела слишком много денег и искренне считала, что деньги могут все. По крайней мере, на хорошие деньги можно нанять хорошего адвоката, думала она. Но ни один приличный адвокат не станет защищать человека, построившего киборга. Это серьезнейшее генетическое преступление классифицировалось как преступление против человеческой природы.
– Нет, это не одно и то же, – ответил Реник. За серийные убийства вы получите свои восемь лет, а за генетическое преступление – еще восемь. Вы знаете, что это означает?
– Шестнадцать лет.
– Нет. Никто не станет держать вас в тюрьме целых шестнадцать лет, это слишком дорого обойдется государству. Дольше восьми никто не сидит. Остальные восемь заменят темпоральным шоком. Или все шестнадцать, если вы того захотите.
Темпоральный шок был изобретен учеными довольно давно. Люди всегда стремились продлить свою жизнь. В начале века бытовала теория, согласно которой в каждой клетке нашего тела есть программа, определяющая, сколько раз клетка будет делиться. Как только эта цифра достигнута, клетка перестает делиться и человек умирает. Считалось, что эта программа записана в теломере – особенном молекулярном образовании на конце молекулы ДНК. Многие лаборатории в начале века были заняты этим – пытались переписать программу так, чтобы клетка смогла делиться до бесконечности. В основном, они экспериментировали на животных.
Результат, впрочем, получился обратным: любое изменение программы вызывало не омоложение организма, а его старение.
Вскоре ученые научились старить подопытное животное очень точно – на любое количество дней, месяцев или лет. Но ничто не могло сделать животное моложе. Так был изобретен темпоральный шок – шок, который старил, который отбирал годы жизни. Впрочем, темпоральный шок нашел применение в медицине – он быстро заживлял раны и шрамы.
Закон о темпоральном шоке был принят в большинстве стран. Тюрьмы всегда и везде были переполнены, а содержание в тюрьмах не только унижало человека, но и воспитывало в нем преступные наклонности. Когда человек, отсидевший большой срок, выходил на волю, он обычно становился гораздо опаснее для общества и людей. В тюрьме он заводил преступные связи, вырабатывал преступные привычки, учился жить преступной жизнью. Кроме того, длительное содержание в тюрьме влетало в копеечку. После принятия закона о темпоральном шоке, каждому, получившему больше года, предлагали выбор: тюрьма или темпоральный шок. Восемь лет тюрьмы заменялись шестнадцатью годами темпорального шока. Вместо того, чтобы отсиживать восемь лет, человек мог просто сразу состариться на шестнадцать, отсидеть три «дисциплинарных» месяца и выйти на свободу. Причем выбор всегда был добровольным.