Понаехали
Шрифт:
Именно.
На Самлановом тупике сення было на диво людно:
– А я тебе говорю, как есть усадьбу пеплом пустили! – громко, с надрывом, вещал человек, на бочку забравшийся. – И все-то из-за ведьминского колдовства недоброго!
– При чем тут ведьмы? – отвечала ему толстая баба в расшитом бисером летнике. – Все знают, что сама Марфа виноватая…
Мужик ответил.
И баба не смолчала. Завязался спор. А спорили в Китеже аккурат, что и дома, яростно, не чинясь кулаки в ход пускать, а порой и за оглоблю схватиться могли. Оттого и потянула Лика племянницу прочь. Вернуться хотела, уж
А потом опять.
И…
Заблудилась.
Оно в жизни такого не приключалось, чтобы Лика где-то да блудила. Она и в лесу, и в деревне, и вот в Китеже скоренько разобралась, а туточки…
– Потерялись? – спросила Лилечка, разглядывая дома, которые были уже вовсе не так хороши: низковаты, темноваты, порой и вовсе кривы.
– Найдемся, – Лика ответила бодро, чтоб дитё не пугать. И себя обругала за глупость. А еще носом шмыгнула, потому как проклятые сопли опять набежали.
Они бы нашлись.
То за диво, спросили бы у кого дороги, да…
– Девицы-красавицы, – этот тип вынырнул откуда-то из подворотни, дорогу заступивши. – Гуляете?
Лика потянула Лилечку за спину. Ишь ты, не хватало им…
– Пряничку хотите? Или леденца?
И леденцы сует.
На палочке.
– Спасибо, обойдемся, – Лика головой покачала и попятилась. Была б она одна, сбегла бы, небось, на ногу она легкая, не догнал бы. Только… Лилечка малая.
Не бросишь.
– Что ж так, красавица, – а этот сощурился, и так от на Лику глянул, что голова кругом пошла. Показалось, вот оно, настоящее…
…что именно, она не поняла.
– Недобрая ты… а такая хорошая… пойдем со мною, не обижу…
Она и пошла.
И Лилечку за собою потянула, хотя та и пыталась руку вырвать, да куда там. Лика держала крепко. Нельзя дитё одно бросать, а она…
…она ведь не сбегает.
У нее просто любовь.
И жених.
Конечно, жених… они поженятся, а потом и к маменьке… то-то она рада будет, что Лика её от этих от забот отрешила и сама жениха сыскала. А он вел, вел и говорил… говорил… слово за слово… и так хорошо говорил, что век бы его только Лика да слушала…
…у Ежи почти получилось.
Он уже умел вызывать ту мрачную темную силу, что пряталась внутри него, и даже управлять. Отчасти. То есть проклясть чего получалось легко, стоило прикоснуться, и дерево истлевало, а металл покрывался темным слоем ржавчины.
Проклятья сплетались сами собою.
И жили.
И… и снять их выходило лишь полностью вобравши силу в себя. А надобно было иначе.
– Думай, – Евдоким Афанасьевич только головой покачал да отступил подальше, потому как темное кольцо, уместившееся на серебряном блюде – серебро от проклятий только ярче становилось – шевелилось, словно живое. – Думай, прежде чем делать.
– Я думаю.
Ежи протянул к кольцу руку и то распалось, превратившись в огромного черного червяка. А червяк попытался за пальцы ухватить. Куснул даже, но слабо, без души, то ли понимал, что с ведьмаком не справится, то ли само собою так получилось. Главное, что он вновь свернулся кольцом.
– И что это в таком случае? – осведомился Евдоким Афанасьевич с некоторой долей
– Это… воплощенная сила.
– И что она делает?
– Лежит.
Ежи потер руки и подвинул к кольцу другое кольцо, на сей раз обыкновенное, из серебра отлитое. А потом попытался запихать одно в другое. И ведь почти получилось! Еще немного и он бы сумел создать оберег, пусть простейший, но все же… тьма сопротивлялась и норовила вывернуться из пальцев, никак не желая запихиваться в серебро и становиться его частью.
Ежи пыхтел.
Зверь смотрел. Евдоким Афанасьевич изо всех сил старался молчать. И получалось у него преотменно. А когда тьма-таки пошла внутрь, над самым ухом почти раздался оглушительный кошачий вопль. И серебряное колечко выскользнуло из пальцев, покатилось, увлекая за собой тьму.
И та покатилась тоже этаким пушистым хвостом.
Потом оба замерли.
И тьма вошла-таки внутрь кольца, правда, на паркете осталась россыпь мелких пятен тлена.
– Дубовый, между прочим… заговоренный, – заметил Евдоким Афанасьевич.
– Стало быть, плохо заговаривали, – возразил Ежи и потер нос. А Бес, взгромоздившись на стол, вздыбился и вновь заорал да так, что стало уже не до колец.
Кольца.
И этой вот россыпи экспериментального материала. Книга и та содрогнулась от кошачьего крика, поспешно закрыв хрупкие страницы.
Мало ли…
– Стася? – как-то без особой надежды уточнил Ежи.
И Бес ответил, пристроив мохнатый зад на драгоценную рукопись:
– Мря.
Кто бы сомневался…
Лилечка точно знала, что взрослые люди вовсе не так умны, как они о себе думают. Папенька, он еще быть может. А маменька вот вечно со своею маменькою ругалась, которая, стало быть, Лилечке бабушкой доводилась. Та маменьку пеняла за легкомыслие и еще что-то, такое слово вот, сложное, которое Лилечка пыталась запомнить, но не вышло. Маменька же морщилась и отвечала, что, стало быть, Агрофена Марьяновна в своих глушах – она так и сказала «глушах» – вовсе от столичной жизни отстала и ничего-то в ней не понимает.
Ну и ладно, пускай бы ругались, да только маменьке вздумалось Лилечке жениха искать.
Самой-то Лилечке она о том не сказала.
И папеньке не сказала, иначе он бы ответил, что жених у Лилечки уже имеется и самый наилучший. Он ей даже ножик подарил. Маленький. Еще пряников да яблоко, сусальным золотом разукрашенное, до того красивое, что даже есть жалко было. Лилечка и не ела, но потом нянюшка сказала, что если не есть, яблоко сгниет. А это совсем уже неправильно. Так что яблоко Лилечка съела, а ножик спрятала, к ноге пристегнув, благо, и ножны к нему специальные имелись. На всякий-то случай.
Потом еще обещался научить из лука стрелять.
И иного всего.
Да, жених у Лилечки был. Хороший. Но что-то подсказывало, что маменьке он по сердцу не придется. Даром что ли она вчерашнего дня сидела да писала имена, сверяясь с «Родоводом», все нашептывая, что теперь-то сумеет папеньку в люди вывести и при Китеже остаться.
Зря.
Что тут в Китеже хорошего?
То есть, может, чего и было, но Лилечка того не видела. Как увидишь, когда строго-настрого велено в доме сидеть. А там душно.