ПОНЕДЕЛЬНИК

Дима

приходится напрягать грудь и живот, а это причиняет сильную, судорожную боль. Ты ведь

понимаешь, что на шерстке медвежонка подсыхает сперма Петровича. Наверное, дядя Лидии

вытер член об игрушку, как только кончил, возможно, ему это даже показалось смешным.

Затем он кинул игрушку на пол, наступил на нее, застегнул штаны и покинул квартиру.

38

Рвотные судороги прошли. Ты лежишь на полу с открытыми глазами и стараешься не

шевелиться. Ты прекрасно знаешь, что этот

неизвестно откуда взявшийся плюшевый

медведь – всего лишь игрушка. Она не мыслит, ничего не видит и не понимает, ничего тебе

не припомнит, боль, в отличие от людей, не испытывает – она неодушевленная. Но почему

же тебе так стыдно перед ней? Стыдно, что медвежонок видел, как тебя избивают и

насилуют – все происходило на его стеклянном глазу. Стыдно, что тебе не удалось, даже не

пришло в голову защитить игрушечного медведя, и Петрович безжалостно над ним

надругался.

Подтягиваешь колени к животу и обхватываешь их руками. Все тело пронзает легкая

дрожь, колышутся плечи, из горла рвется надсадный стон. Ты начинаешь плакать. Ты против

желания прокручиваешь в голове все, произошедшее накануне, и горько плачешь.

Издевательства Лидии, картинки избиения, воспоминания об изнасиловании – они

преследуют тебя, и ты изо всех сил жмуришься, чтобы их отогнать. Плакать больно, но не

плакать еще больнее. Слезы беззвучно бегут по горячему от стыда лицу и несут прохладу,

как будто утешают, баюкают. Тебе не стыдно плакать. Тебе так больно, так одиноко, и слезы

текут сами по себе – это естественно. Крохотная слезинка крадется по твоей щеке и тихонько

подбегает к краешку губ, ласково жмется, и ты благодарно слизываешь ее кончиком языка. И

тогда тебя берет невыносимая тоска. Ты вжимаешься в пол, трешься щекой о шершавый

паркет и воешь. Как будто ищешь кого-то в комнате невидящими глазами и горько шепчешь:

– Мамочка, где ты? Мама, помоги мне. Пожалуйста, помоги мне. Мамочка, мамочка, я так

больше не могу. Помоги мне, мамочка. Где ты? Не оставляй меня…

Слезы капают на пол. Рот мученически искривлен, ты стонешь и тихо зовешь:

– Господи… Господи… Ну, пожалуйста… Ну, за что ты меня?.. Господи, мне больно, так

больно. За что мне это? Мамочка… Помоги мне, где ты?.. Боже мой, зачем это все так

больно?..

У нас в университете есть даже целая серия анекдотов на эту тему, про раннего в бою

солдата. Он лежит на земле, ноги оторвало, в живот попал осколок от разорвавшейся мины,

он зажимает руками кровоточащую рану и аффектировано молится (хотя всю жизнь

рисовался атеистом), он говорит: «Господи, помоги мне. Я не хочу умирать. Господи,

умоляю тебя. Как больно! Господи, за что?..

Блядь!», а тем временем на небе сидит Господь

Бог и, приставив руку к уху, пытается разобрать слова раненого, все слушает, слушает,

морщит лоб от напряжения, и, наконец, неуверенно переспрашивает: «За что? За что «что»?

ЗАШТОПАТЬ? Да, что он там собрался штопать в такую минуту, совершенно не понимаю!».

А я еще вот этот анекдот люблю: та же сценка, раненный солдат лежит на поле боя и

взывает к Богу, хотя, повторюсь, всю жизнь выдавал себя за неверующего, лежит и стонет:

«Господи, Боженька милый, не забирай меня, я еще так мало пожил, у меня дома детишки,

жена ждет, не переживет моей кончины, а мама, про маму ты забыл, мама старенькая, тоже

не выдержит, Господи, умоляю тебя, я хочу жить, прошу тебя оставь мне жизнь, я еще

дерева не посадил и дом не построил, зачем я тебе такой молодой, Господи, почему ты меня

оставил, прошу тебя…», и дальше в таком же духе, а бородатый Бог, именно такой, каким

его себе обычно представляют люди, сидит тем временем на облаке, приставив руку к уху,

морщит лоб, пытается разобрать слова раненого и, наконец отчаявшись, раздосадовано

взмахивает руками и восклицает: «Да что он там говорит? Ни черта не слышу!!!». Прелесть,

правда? У нас в университете особенно любят описывать внешность этого Бога, какая у него

борода, какой он старый, в какую робу завернут и так далее, это создает дополнительный,

комический эффект.

Правда, очень часто нам за такие выкрутасы попадает от старших, но студенты всюду и

во все времена славились особым вольнодумством, так что дальше словесного выговора дело

обычно не идет. К тому же до сих пор, хотя достаточно времени миновало, свежи

воспоминания об одном легкомысленном типе, который ради красного словца выбрал в

неприглядные герои своих баек именно Бога. Критиковал его действия, ставил под сомнение

39

божественность его происхождения, иронизировал по поводу вечности и бесконечности

Бога, насмехался над ясностью его абсолютного ума. Тщеславный был тип. Когда он

устраивал свои радикальные спектакли, многие смеялись, но не над шутками, безвкусными

и, по сути, совершенно не оригинальными, а над самим рассказчиком – как он упивался

мнимым успехом, как рассчитывал достичь его столь недостойной ценой, как, ослепленный,

сам рыл себе яму.

Вскоре это стало переходить все мыслимые границы, и жалкого шутника попросту

выставили из университета, без объяснений, без направления на один из низших уровней и

полагающихся в таком случае не лимитированных командировочных. Короче говоря,