Понтонный мост. На берегах любви, утрат и обретений
Шрифт:
– Кстати, о душе, – прекрасная мулатка обвела всех победным взглядом, – не будет большим преувеличением сказать, что за последнее время мы достигли в этом тонком вопросе кое-каких успехов, не правда ли?
– Несомненно, мадонна, – с готовностью подтвердил Шаддаи, – значительных успехов.
– …которыми во многом обязаны нашему милому шалунишке, нашему Кристульчику.
– О юность, юность! – взволновался старик. – Беззаботная весна жизни!.. Голова полна фантазий…
– …душа – цветов и песен, ты как всегда прав, мой милый. Впрочем, с Кристофером нам действительно здорово повезло, – сказала мулатка, обращаясь ко мне. – Двойной цикл кровообращения, – последовал быстрый
– Скажите на милость, – не удержалась голова.
Красавица, с такой обескураживающей легкостью проворковавшая всю эту галиматью, только улыбнулась и торжественно заключила:
– Недалек тот день, когда маловразумительным аллегориям и прочим недобросовестным спекуляциям мы противопоставим аксонометрический чертеж человеческой души и точно укажем, где же она расположена: в печени, в сердце или в зрачке глаза.
– О, это будет большой день… День Длинных Ножей.
– Что за мрачные фантазии, дружок? – мадонна подхватила неугомонную голову с подставки и, не примериваясь, одним точным движением установила ее на замечательные плечи.
– Слава богу, снова все в сборе, – обрадовался Кристофер. – С возвращеньицем. Вот уж, действительно, в гостях хорошо, а дома лучше!
– Пора прощаться, рыцарь, – вам нужно спешить: до восхода осталось полчаса, – сказала мулатка.
– Уже?! Уже и прощаться?! Не успели… – Кристофер как-то ужасно всхлипнул, протестующе мотнул головой, заграбастал мою ладонь и дернул ее так, будто хотел вырвать руку из плеча.
Неподдельные слезы навернулись у него на глазах.
– Пиши почаще, друг сердечный… не могу… нет больше сил… – с шумом выдохнул могучий плакса, обдав меня хмельным и пряным ароматом кюммеля, бутылка из-под которого валялась тут же неподалеку.
– Удачи вам, рыцарь, – великанша склонилась ко мне, и в ауре ее мимолетного поцелуя сложилось: «Северный вокзал, платформа девять…»
Легкая кисть легла на мое плечо, – Шаддаи ничего не сказал и попрощался лишь взглядом.
Обезьянка жеманно прикрылась стареньким театральным веером, поцеловала свои серые пальчики, подмигнула глазком и дунула на ладонь в мою сторону.
Они двинулись по бесконечной бетонной ленте туда, где линия горизонта нарушалась, где сквозь знойное полуденное марево проглядывали контуры далеких мавританских гор. Знакомые фигуры быстро уменьшались, теряли четкость очертаний и таяли в восходящих потоках раскаленного воздуха, превращаясь в бесплотный и зыбкий мираж. Я провожал взглядом удивительную компанию, и сердце мое сжимала пронзительная тоска, и вскипала на глазах соленая предательская влага.
«Кто они? Что это было? Отчего так пусто вдруг на душе?» – пронеслось в голове, и с ослепительной ясностью из-за декораций легкомысленной буффонады на один-единственный миг проступила долгожданная и значительная правда… донесся высокий звук сигнальной трубы.
– До встречи! – закричал я отчаянно, и эхо голубых гор ответило мне:
– До встречи!..
И почти неразличимые на таком расстоянии Аманда – так ее звали! – безошибочно угадал я, – Шаддаи и Крис остановились и помахали мне руками.
Ну, что мне делать?! Снова и снова проваливаюсь я в трясину сомнений; фразы безвольно распадаются,
Я просыпался вместе с прелестной зарей начала лета.
Высокие перистые облака над Городом наливались ее дыханием, и снизу казалось, что тысячи персиковых деревьев – целый персиковый сад – распустили в небе свой розовый цвет.
Сознание вернулось ко мне сразу, почти мгновенно, но некой обходной, неведомой до поры, тайной тропой, деликатно избежав прикосновения к… боже, сделай так, чтобы я никогда не забыл чудесной грезы! и слабый порыв ветра принес аромат каких-то древних трав, хвои… лесной гари…
Первые звуки родились в чреве каменного Гаргантюа: трамвай на повороте издал короткий звон, по тротуару чиркнула метла, где-то заплакал младенец, – и я ощутил, как тяжелая, словно ртуть, темно-красная кровь толчками пульсирует в горячих ладонях; пламенеющий сегмент выполз между клубящимися трубами теплоцентрали, разгорелся, налился яростным белым огнем, огонь прорвал тесное пространство, и золотистая река полилась на беззащитно дремлющий город.
Солнечный луч ударил в кусок кристаллического кварца на книжной полке, отразился от граней, ослепил и, распавшись на части, унес сладкое оцепенение дремы.
Новый, молодой мир заглядывал в распахнутое настежь окно.
И вдруг все переживания минувшей ночи – минувшей жизни! – прикатили ко мне разом. Да-да, на легких полупрозрачных крыльях прилетел под утро сон, и его волшебные семена прорастают во мне! Но было нечто, чрезвычайной важности нечто, – до него… Был ночной тревожный звонок и интригующий разговор, нет – монолог неизвестного лица, каковое как раз и сообщило о месте и времени одной непременной встречи («Северный вокзал…» и т. д.); была больная, мучительная ночь, и мысль билась о слабые височные кости черепа, упорная, опасная мысль; и было в этой мысли: привлекательный покой, желтоватые шарики веронала в стеклянном пузырьке, тоскливая жалость к себе и трусливые оправдания перед какой-то скорбной комиссией. А что, пожалуй, самое главное, была – была? – жизнь, сложившаяся из случайных находок (и голубой опал – одна из них!..) и хриплых павлиньих криков в саду заброшенного дома, из предсказаний в сонете и отраженного в оконном стекле вагона чьего-то счастливого лица, из запаха старых книг и звуков дорогих – о, дорогих!.. – голосов.
Из блефа надежд и близорукой глупенькой расточительности.
Я шел к Северному вокзалу, а рядом, в витрине парфюмерной лавки, ничуть не нарушая моего восхитительного одиночества, поспешал и смеялся чему-то мой зеркальный двойник.
Здания расступались и терялись в утреннем тумане; площади воспаряли к светлым небесам; бесшумно, словно карточные, рушились стены дворцов.
Пронеслись: суровая колоннада, гряды голландских тюльпанов, каменный профиль поэта, золотые луковицы церквей. Их золотые тени.
Пронеслись… пронеслись… рассыпались в прах.
Внезапно обнаружилось, что из напряженного ритма движений, голубиного воркования и гулких ударов работающего где-то за рекой копра сами собой родились стихи. Пришла догадка: в моей душе дали всходы семена, оставленные сновиденьем! И еще одна – мое прощание с Городом несомненно, неизбежно, нешуточно.
Я ступил на платформу под звон вокзальных курантов, и в сердце у меня голубым парусом вздулась знакомая волна: по бетонным плитам (набережная!) мне навстречу шагала Аманда, задрапированная в бесформенную бежевую хламиду! Я взмахнул рукой, но ответа не получил и понял: зрение обмануло меня.