Понурый Балтия-джаз
Шрифт:
– Сожалею, - сказал открывший дверь человек в фуфайке и старинных, с малиновым кантом, советских офицерских бриджах на подтяжках.
– Семья переехала в Новую Зеландию. Приезжал родственник, миллионер, и увез всех. Теперь я здесь хозяин.
Крючок на бриджах, видимо, давно оторвался, и его заменяла металлическая пуговица от джинсов.
– Меня зовут Бэзил Шемякин. Я как раз тот человек, который это и устроил. Но я не родственник им. Я адвокат, представлявший тогда родственника.
– Вот вы какой! А для меня не найдется наследства?
Он рассмеялся, собрав морщины гусиными лапками на висках и сощурив монгольские глаза. Ни дать, ни взять - Владимир Ильич. Только без растительности на лице. Как бы в шалаше в Разливе.
– Тогда я - Бэзил. Заказ принят, - сказал я Ленину.
– Поищу... Спрошу напрямик теперь. Вы сдаете комнаты курортникам, Йоозепп? Сто крон в день, устроит?
– Ух, сколько! Давайте по пятьдесят, триста вперед и входите. Гараж сейчас пустует, можете ставить "Форд". За это плюс двадцатник в день.
– Плюс возможность пользоваться телефоном, когда захочу... Раньше он стоял в прихожей, кажется. Машину сегодня ставить в гараж не буду. Через час-два я уеду и вернусь сегодня, но не скоро.
Я отсчитал Ленину деньги.
Он пропустил меня внутрь.
Наверное, Йоозепп Лагна, он же Ленин в подполье, сдал мне помещение, которое сто лет назад служило новобрачной Марине и её первому эстонскому мужу спальней, надеюсь - фиктивной. Вместо кровати, однако, стоял диван.
Я вышел в прихожую, снял трубку и набрал номер Скелета Велле.
– Вы?
– удивленно сказала Марика, будто давно решила, что я исчез из Таллинна и её жизни навсегда.
– Да. Правда, полуживой, с вашего разрешения.
– Скоро станете полумертвым, мне кажется. Господин Шлайн убьет вас. Сейчас соединится.
– Где ты?
– заорал он в трубку.
– Где тебя черти носят?
– В нужную сторону, - сказал я.
– И да поможет мне Бог.
Я представил, как он побежал по торговому залу музыкальной лавки, прижимая к уху пластмассовое полено дистанционной трубки телефона. Добежал до витрины и теперь невидящими глазами уставился на граммофон "Викторолла" и баян "Красный партизан". За ними - серые стены булочной, замшелый переулок, над которым серое же небо. Здесь, в Синди, в окно приветливо заглядывало солнышко. Синицы прыгали по подоконнику, сновали через круглую дверку стеклянного короба с кормом.
Теперь Ефим, наверное, побежал обратно, голос его слегка прерывался:
– Поступило сообщение, что персона прибывает в Таллинн. Будет информация по местному радио.
– Ну и что?
– Это значит, что за визитом будут пристально следить!
– опять закричал он.
– И если случится то, что мы пытаемся не допустить, это будет означать публичную расправу над персоной, представляющей, пусть неофициально, но все же нашу страну, на глазах у мирового общественного мнения, и на глазах этого же общественного
– Не продолжай, и так ясно, чей авторитет рухнет, - сказал я.
– Может быть, уже и беспокоиться не о чем, он уже рухнул, а? Вот что... За выслушивание комментариев ты мне не платишь, обрати внимание. Да эти комментарии нашей с тобой работы и не касаются. Плевать. Скажи лучше, дополнительные сведения о Чико или его кавказцах поступали?
– Не знаю, я сижу здесь по твоей милости два с лишним часа, жду твоего звонка, потому что все тебя потеряли. Все потеряли!
– Спасибо, - сказал я, чувствуя как удача потихоньку и боязливо поворачивается в мою сторону.
– Это хорошая новость.
– Есть и плохая. В представительстве "Балтпродинвеста" совещаются каждые четыре часа. Предлагается вариант вмешательства нашего министерства иностранных дел...
На кухне прекратился скрип половиц. Ленин, вероятно, цепенел, слушая русскую речь.
– ...Поскольку обстановка не контролируется ни местными, ни нами, склоняются к тому, чтобы просить Москву удержать персону от въезда сюда.
– Под давлением нашего общего друга Дэ?
Я имел в виду Дубровина, и Шлайн понял.
– Под давлением нашего общего друга Дэ. И я теперь склоняюсь к тому же. Мы не можем брать на себя ответственность в данной ситуации.
На Ефима Шлайна и не возлагали ответственности за жизнь генерала Бахметьева. Ответственность Шлайна ограничивалась проверкой анонимки. С остальным, то есть с затеянной им операцией, в которую оказался втянутым и я, он вылез добровольцем сам. И предельно ясно, какой ответственности боится в данный момент. Я выхожу на огневой рубеж. А Шлайн на своей должности не мог санкционировать убийство Чико Тургенева.
– Я позвоню через четыре часа, - сказал я.
– В представительство, - ответил он.
Мы разъединились одновременно.
– Вы чисто говорите по-русски, - сообщил Ленин на моем родном языке.
Глядя на кривоватую ухмылку, я прикинул, через сколько минут после моего отъезда он ринется к местному констеблю или пригласит его по телефону посплетничать обо мне и номере "Форда". Деньги-то за постой получены, терять нечего.
– Взгляните на всякий случай на мой паспорт, - попросил я.
– Да что вы, что вы!
– Давайте, давайте, из любопытства...
– Французский, - протянул он разочарованно.
– Ключи, - сказал я.
– Ах, да! Вот запасная связка. Этот от входной, этот от вашей комнаты.
Я сунул ключи в карман, вышел на улицу и достал из багажника "Форда" пластмассовый лакированный футляр для альта. Явно позаимствованный в музыкальной лавке Скелета Велле. Ефим замаскировал в нем заказанный реквизит.
Ленин наблюдал с крыльца.
– Мы можем музицировать вместе, если пожелаете, - сообщил он, приметив футляр.
– Я практикую на пианино. В общей зале.