Понурый Балтия-джаз

Скворцов Валериан

Я назвал ему адрес Тармо, который, как и договаривались, ключ от студии оставил под ковриком. На нем отпечаталась мокрая гофрированная подошва от обувки снежного человека, которая никак не могла быть Марининой. Или миниатюрного Тармо. Вряд ли и его нежного дружка.

Я неторопливо вернулся в такси. В эту минуту кто-то из наружного наблюдения сообщал по рации верзиле, оставившему след на коврике, что я отвернул от ловушки.

– Ийоханнес Эйкевич, - сказал я таксисту.
– Есть просьба... Надо бы зайти в одну дверь и задать один вопрос...

Таксист

вытянул и унес ключ зажигания. "Шестерка" стояла на асфальтированной площадке, где, кроме антикварного "Ситроена" без колес, на кирпичах, других автомобилей не было. Двор новый, просторный и пустынный. Окна, конечно, в занавесках. Ни одного открытого. Солнце отражалось в вымытых до прозрачности, по-балтийски, стеклах.

Я подумал, что теперь меня достали. Безоружным. А если побежать? Будут стрелять? Живой я мешаю всем, по крайней мере, в этом городе и именно сегодня.

Не в первый раз пришла ко мне догадка, что Ефим Шлайн - предатель.

Марина сдать не могла... А если это работа Тармо? Голубые непредсказуемы и мстительны. Ах, иметь бы телефон под рукой! Один звонок в Цюрих: пришел ли шлайновский гонорар? Маме и Наташе на пять-десять лет хватит, пока не пообвыкнут в новом положении. Может быть, Наташа найдет и мужа...

Размышления о новом муже для жены, которая не успела овдоветь, прервало постукивание в заднее стекло "шестерки". Я обернулся. Знакомая личность с белесыми бакенбардами - старший из марининой парочки слежения, сторожась непредвиденной реакции, сделал успокаивающий знак. Приподнял рацию, ткнул пальцем в неё и указал на вход в подвальную студию Тармо. Приглашали.

Марина, конечно, классный профессионал. Ухватилась за хвост Ефима и записала мои разговоры с ним. Теперь поставила, образно говоря, мережу, в которую я и заплыл... Ничего личного. Это - работа. И она её выполняет. Во имя Франции, скажем так. Я же пижонски считал отношения с Мариной сугубо личными. Ну, кое-какая взаимопомощь, иногда и в порядке дружеской поддержки. И во имя ничего.

Живым, конечно, останусь, подумал я, но теперь меня достали все и окончательно.

Ийоханнеса Эйкевича распяли лицом к стене с раздвинутыми, как положено, шире плеч ногами и заложенными за шею руками.

– Муж вашей любовницы иностранец, - прошептал уголком рта преданный водитель, покосившись в мою сторону.
– Что он бормочет по-немецки, я не понял. Пистолет у него ерундовый, скорее всего, газовый. Он посчитал, что я - это вы. Скажите, что я - не вы, а вы - не я... Какой скандал! У вашей тещи будет что смаковать до конца её дней! Я вам не завидую...

Я подмигнул кригскамараду Дитеру Пфлауму, подтолкнул Ийоханнеса Эйкевича в сторону выхода из полуподвала и занял его место. Повернулся лицом к стене, поднял руки и раскорячил ноги. Сброшенный на пол ружейный чехол шевелился и мяукал между моих офицерских сапог, несколько утративших первоначальный лоск.

Значит, немцы оставили Пфлаума в Таллинне. Четкие, логически мыслящие, дисциплинированные немцы. Да и Марина, благородный корреспондент,

оказалась благороднее, чем я полагал, притащив третьего лишнего! Она едва сдерживала улыбку, стоя в дверях, а за её спиной извивались и шелестели на бельевых веревках проявленные пленки. Змеиное царство.

– Как дела в "Каякасе"?
– спросил я, когда таксист вышел. И, повернувшись к ним, сполз, вытирая шубой конденсацию на стене, на пол и, усевшись, с наслаждением вытянул натруженные ноги.

– Ты жив! Ты жив!
– сказала Марина, присаживаясь передо мной.

– В таком положении из-под твоей мини-юбки виднеются трусики. Неужели нельзя быть скромнее?
– сказал я по-французски, чтобы понял и Дитер.

– Театр Достоевского, - сказал он с ужасным акцентом.
– Сколько вам нужно минут на спазматический половой акт в состоянии стресса? Время не ждет, любовнички!

– Достоевский не играл в театре, - сказала Марина.
– Он был писателем.

– Разве?
– откликнулся Дитер.
– Ну, другой театр... Там три украинца заправляли. Немирович, Станиславский и Данченко. Я изучал. Евразийцы и мракобесы, говорят. Вроде Гоголя, князя Кропоткина и вас обоих.

Я рассмеялся. Возможно, немного нервно. Дитер и Марина, оба были реальной помощью, пришедшей в нужное время и в нужном месте. И новой надеждой. Не совсем той, какой хотелось. Какая хотелось, конечно, ещё только собиралась запрягать, чтобы потом и понестись, но уже вдогонку за остальными.

– Ты сильно поднаторел в русских делах, Дитер, - сказал я.

Щека Марины становилась совсем мокрой. Как хорошо оставаться живым, подумал я, а она ревет словно прощается навсегда, и сказал:

– Перестань, мы совершенно отсырели. Дитер подумает, что и я плачу.

– Я уже ушел, - сказал он, - я подожду... Валяйте. Сотрясайтесь в рыданиях и совокуплениях, мать вашу так и эдак! Но времени на это нет...

Она уселась верхом на моих коленях. И переменила одну мокрую щеку на другую. Имели мы право, пользуясь словами Тармо, на личную жизнь?

– Я увезу тебя сегодня к себе, - шепнула Марина по-русски.

– Ты хочешь сказать, что Рауль в море? Это - предмет особого разговора, к которому, боюсь, придется привлечь и Дитера. Он надолго? Дитер?

– Немецкий представитель на переговорах с Бахметьевым и свита, включая и ответственных за безопасность, уехали. Они засобирались, едва узнали об инциденте возле музея. Никто не хочет скандала. Они уверены, что это работа Москвы.

– И я один из путаных аспектов этой работы?

Марина кивнула. Я отстранился, упершись затылком в холодноватую стенку. Слезы стекали двумя потоками вдоль крыльев её набухшего носика.

– Пфлаум оставлен специально?

– Пфлаум обратился ко мне в "Каякасе". Бассейн предупредил немцев о готовящейся здесь заварухе, когда получил от меня информацию о вашем разговоре со Шлайном здесь, в студии. Когда немцы уезжали, Дитер остался и попросил свести с тобой. Это представлялось нормальным...