Поп
Шрифт:
— О упокоении!
Вернувшись домой после этой службы, отец Александр долго смотрел в огонь печи и тихо промолвил:
— А ведь я только начинаю пить чашу.
— Какую чашу, батюшка? — спросил его оказавшийся поблизости Миша.
— Чашу?. А молочка я хочу, Мишутка. Налей-ка мне, мальчик, молочка, будь добр.
— Я! Я налью! — закричал стоявший ближе к столу и кувшину с молоком Виталик.
— Нет я, Витаська! Меня батюшка попросил!
— А я уже лью!
— Раб Божий Виталий! Рвение похвально, однако я и впрямь попросил Михаила, — строго приказал отец Александр.
Латышок
— А помнишь, Ленка, как мы боялись в больницу?
— Помню. У-ужас! — мгновенно нахмурилась девочка.
— А зачем в больницу? — спросила Людочка.
— Там такое было! У-у-ужас! Туда детей брали и нарочно их заболевали разными болезнями. А потом лечили. Какие-то дети выздоравливали, а какие-то умирали. Придут и говорят: «Этот мальчик болен, его надо в больницу». И уводят. А мальчик-то здоров. Которые дети выздоравливали, потом нам рассказывали, как им сделают укол, и они от этого укола заболевают. А их потом разными таблетками лечат. Кому лучше становится, а кто — в сырую землю. А там медсестры все латышки, злющие-презлющие! Детей бьют, особенно русских, прямо-таки ненавидят!
— Хорошо, что я теперь не латыш, — вздохнул Виталик.
— Это ж они, ироды, опыты над детьми ставили. Лекарства испытывали. Ой-ёй! — покачалась из стороны в сторону Алевтина Андреевна. — Ну, кушайте, кушайте, не вспоминайте об этом!
— А помнишь, матушка, как Людочка однажды во время моей проповеди стояла передо мной и уснула, стоя. А когда я стал говорить про избиение младенцев царём Иродом, она именно это услышала, сердечко её опечалилось, и она громко во всеуслышание спросила: «А зацем он детей избил?»
— И неправда! Я никогда не говорила «зацем»! Я всегда говорила «зачем», — обиделась Людочка.
— Точно, — согласился батюшка, — это я перепутал. Так некоторые местные говорят. Это псковская особенность языка — цекание. «А в Опоцке городоцке улоцки — как три крюцоцки» — такая даже есть дразнилка.
100.
В середине ноября было грустное отпевание и погребение. У Чеховых не прижился Павлик. В один из дней он с утра стал жаловаться на сильные боли в груди, повезли его срочно во Псков в больницу, а он там и умер. Вскрытие показало обширный инфаркт. У мальчика с детства было больное сердце. В Саласпилсе оно, как видно, заледенело, а тут оттаяло у добрых людей и расползлось.
— Всё-таки у нас детки растут и прививаются, и не болеют нисколько, — говорила матушка Алевтина. — Тьфу-тьфу-тьфу, конечно, надо постучать по столу.
— Ну какое тьфу-тьфу-тьфу! Ну какое по столу! — возмущался отец Александр. — Ведь ты же по-па-дья! Супруга священнослужителя! Протоиерея! И какие-то при этом присутствуют языческие «тьфу-тьфу-тьфу»!
— И прав ты, отец Александр. Глупа я у тебя. Надо говорить: «спасибо тебе, Боже!»
— И опять глупость сказала! «Спасибо» означает: «спаси тебя Бог». Получается, ты Богу говоришь, чтобы он сам себя спас. Ну, как будто ты не за попом
101.
И снова отец Александр с Алевтиной Андреевной ехали в Сырую низину к остервенелому коменданту Вертеру. Он мог и вообще не принять или принять лишь для того, чтобы поиздеваться. Так получилось и на сей раз. Он гавкал, а матушка переводила:
— Говорит, что больше никакого общения с заключёнными вообще не будет, потому что в лагере эпидемия тифа. Кроме того, говорит, что вышло распоряжение фюрера сворачивать работу с русскими священниками, которые не оправдали возложенных на них надежд. Скоро, говорит, на нас начнётся крестовый поход, всех нас арестуют и повесят, а храмы наши сожгут. Если, говорит, вам любезнее ваш Сталин, то всем вам дорога в выгребную яму.
Унылым было возвращение домой. Отец Александр лишился доступа к своему воинству. Да и подобных угроз прежде Вертер себе не позволял. Видать, и впрямь Гитлер задумал крестовый поход на Православие. В тот же вечер к отцу Александру явился посыльный немец с письмом из комендатуры, в котором сообщалось, что согласно циркуляру свыше впредь в школах запрещено преподавание Закона Божия.
— Да, пошло-поехало! — сказал отец Александр. — Это за то, что мы отказались отречься от Патриарха. Небось, зарубежники себе льгот заработали на своей конференции.
102.
Через пару дней после вечернего богослужения Ева занималась с детьми. Отец Александр предоставил для этого свои картинки.
— А царь Ирод фашист? — спросила Леночка.
— Можно и так сказать, — сказала Ева. — Он Христа боялся. А Христос среди новых детей должен был родиться. Вот он и убивал детей.
— А это чево? — спросила Леночка, показывая другую картинку.
— Это? Это Адам и Ева... Их Господь из рая выгнал.
— А ты же ж тоже ж Ева? — удивилась Леночка.
— А что такое «На реках вавилонских»? — спросил Коля, показывая картинку, под которой была такая подпись.
— Это народ был в плену на реках вавилонских, — ответила Ева. — Как наш народ сейчас. А враги требовали от пленного народа песен. Но народ не мог петь свои песни, покуда не освободится...
— Ну, смотрите батюшкины картинки, да смотрите, не порвите! А то батюшка огорчится. А ты, Коля, вот, почитай всем вслух про Левшу. У тебя хорошо получается.
Коля стал читать:
— «Когда император Александр Павлович окончил венский совет, то он захотел по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть...»
Тем временем матушка ни с того ни с сего снова стала гневаться на отца Александра за то, что тот прятал Луготинцева:
— Ох, Саша, Саша! Как б я знала, что ты того Ирода под куполом прячешь... Я б его лично оттуда сволокла.
— Ну всё, всё уже, давным-давно ушёл он. В леса свои ушёл. Там теперь огромный партизанский отряд. По всем правилам.
— Они-то по всем правилам, а ты, Саша, не по правилам живёшь! А если бы немцы узнали? И не лезь ты ко мне со своими поцелуями! Что-то жар у меня... Пойду лягу. Плохо мне, знобит...