Поп
Шрифт:
— Сдаётся мне, я сегодня себя отпевал...
Он решил поспешить в Ригу на похороны Смирнова.
С собой взял другого оперного солиста Иннокентия Редикульцева, некогда прекрасно певшего басом в Большом театре. Тот ехал на заднем сиденье со своей женой Марией Михайловной, а высокопреосвященный сидел на переднем кресле лимузина рядом с водителем, нервно стукая вокруг себя скрученной в трубочку газетой и напевая:
— Скромненький синий платочек...
В последнее время он всё чаще слушал тайком советское радио и очень полюбил эту песенку.
— Владыко, а что немцы? Больше не требуют
— Ну да, не требуют! — улыбался митрополит. — На Страстной седмице мне из Берлина поступили аж две телеграммы. Меня откровенно упрекали и ставили ультиматум: я должен выпустить заявление. И в нём объявить, что я не признаю избрание в Москве Патриарха Сергия Страгородского и считаю Патриарший престол вакантным.
— И что же теперь, после ультиматума? — спросил Редикульцев.
— Пока тихо. Я, конечно, отказался выпустить подобное заявление. Жду, что будет дальше. Не будем о грустном. Весна! Гляньте, как всё снова распускается! Вот благодать Божья! За все грехи человечества Господь мог бы взять, да и отменить лучшие времена года. Например, весну. Кончается зима, а следом за ней — сразу знойное и засушливое лето. А потом, минуя золотую осень, сразу опять морозы, ветры, слякоть. Но нет. Сколько бед люди принесли друг другу, а, гляньте, снова весна красна! Иннокентий Фокич! Спой чего-нибудь для души. Весеннее, погуще!
Солист Большого театра улыбнулся, откашлялся и запел из хора пленников вердиевского «Набукко»:
Va, pensiero, sull'ali dorate, Va, ti posa sui clivi, sui colli Ove olezzano tepide e molli L'aure dolci del suolo natal!— Куда это они так гонят? — проворчал водитель, глядя в зеркальце на то, как другая машина стремительно догоняет их, выжимая максимальную скорость. Иннокентий Фокич тем временем продолжал петь:
Del Giordano le rive saluta, Di Sion le torri atterrate... Oh mia patria si Bella e perduta! Oh membranza si cara e fatal!..— Немцы вообще стали весьма торопливы в последнее время, — усмехнулся экзарх. — Скоро драпать, вот и вырабатывают в себе блошиную прыть. Скоро в свой Хаймат! Иннокентий Фокич, спой что-нибудь наше, русское... Ну что ты, в самом деле...
Солист погасил пленников, снова откашлялся и запел:
«Помилуй нас Бог Всемогущий и нашей молитве внемли!» — Так миноносец взывал «Стерегущий». Вдали от родимой земли. Капитан прохрипел: «Ну, ребята! Для нас не взойдёт уж заря! Героями Русь ведь богата: Умрёмте ж и мы за царя!»До Ковно оставалось километров тридцать. Машина с немецкими офицерами поравнялась и стала обгонять, подрезая.
— Ну что они делают, болваны! —
— А я вон того со шрамом на лице знаю, — сказала Мария Михайловна. — Он из гестапо!
Этот офицер со шрамом высунулся из окна и закричал почему-то по-русски, но с сильным акцентом:
— Проклятий! Проклятий! Слуга немцем! Смерт тебье!
Немецкий джип перегородил дорогу, и в следующий миг немцы открыли огонь. Водитель успел нажать на тормоз и приткнуться к обочине, прежде чем пули прошили его и митрополита. На заднем сиденье, прикорнув друг к другу, мгновенно скончались, получив смертельные раны, бас Редикульцев и его супруга.
Фашисты выскочили из своей машины и ещё раз обстреляли автомобиль митрополита. Вытащили Сергия, удостоверились, что он мертв, стали оглядываться по сторонам. Увидели девушку с корзинкой — литовочку Маритю из деревни Сургантишки, расположенной как раз в том месте. Родители послали её в соседнюю деревню Круонис за дрожжами для булочек — через два дня Марите исполнялось шестнадцать лет. Но немцы и её застрелили. Прямо в голову. Офицер со шрамом громко крикнул:
— Да здравствуй Шталин!
После этого они сели в свою машину и быстро уехали. Всё это видела другая девочка, Мальвинка, пасшая на откосе коров. Она, окаменев, стояла и смотрела, как фашисты чинят расправу, зачем-то выкрикивая русские слова с сильным немецким акцентом.
Мальвинке было страшно, что они и её увидят и тоже убьют, но она не могла пошевелиться, стояла и смотрела в ужасе, как выстрелили в голову Марите.
Затем гитлеровцы впрыгнули в свой джип и рванули на бешеной скорости дальше в сторону Ковно.
А из Круониса на велосипеде ехала ещё одна девочка Настя...
И из деревни Сургантишки уже бежали люди на место страшной казни...
125.
Отец Александр Ионин видел это, сидя в общей камере знаменитой ленинградской тюрьмы «Кресты». В камере шёл спор между двумя уголовниками. Один говорил:
— Этот поп у немцев шестерил, козлина. Я его ночью на ремни порежу.
Другой возражал:
— Ты-то сам откуда это знаешь? Тебе псы конвойные напели. Ты что, псов слушать будешь?
— Да я по его фасаду вижу, что он предатель Родины.
— Не бойся его, отец, я тебя в обиду не дам, понял?
И именно в сей миг отцу Александру отчётливо увиделось, как немцы вынимают из расстрелянной машины убитого митрополита Сергия, как зачем-то стреляют в невинную литовочку, как за щитами прячется другая девочка, как убийцы уезжают, а лицо мёртвого экзарха открыто небу, синие глаза смотрят удивленно, львиная грива расплескалась по асфальту.
126.
В день праздника всех трудящихся Сталин стоял на трибуне Мавзолея, а Берия сообщал ему новости:
— В Литве застрелен митрополит Сергий Воскресенский, экзарх всей Прибалтики. Немцы объявили, что он убит бандой партизан, переодевшихся в немецкие мундиры.
— А на самом деле?
— Вероятнее всего, фашисты сами его ликвидировали. Он отказывался отречься от нашего Патриарха.
— Этот Сергий ведь был связан с нашими спецслужбами?
— Непосредственно работал с Судоплатовым.