Попаданец на гражданской. Гексалогия

Романов Герман Иванович

— Что же ты с собою натворила, девочка моя?!

Кряхтя и охая, цепляясь за стену, Семен Федотович добрался до двери и навалился на нее всем телом. От толчка та отворилась настежь, и Фомин упал бы, но его подхватили крепкие руки «сибиряка», который, тут можно было не гадать, занимался самым вульгарным подслушиванием, делом безусловно недостойным для офицера, но полезным и важным при его должности и полученным приказам.

— Маше грелок… горячих… больше… Мне выпить! Водки или коньяку. Стакан…

Фомин в несколько приемов, с неимоверным трудом

выдавил из себя слова и с усмешкой поглядел, как из соседней двери выскочил «аристократ» с заспанным лицом и расстегнутым кителем, под которым виднелась белоснежная сорочка. Затем появился и ординатор Краузе — судя по измятому лицу, немец дрых самым беззастенчивым образом.

И процесс пошел — все трое сразу засуетились, забегали, вдавив Семена Федотовича обратно в палату, устроив его в мягкое кресло и сунув в руки чайную чашку с неплохим коньяком, хорошего средства для помятости лиц.

Машеньку офицеры бережно подняли и перенесли на соседнюю кровать как драгоценную ношу. А вот Арчегова они даже не тронули, очумело поглядывая на чуть порозовевшее лицо генерал-адъютанта, что дышал уже слышно и ровно, чуть ли не подхрапывал — такое ощущение, что человек просто уснул и видит сейчас десятый сон.

Флигель-адъютанты хорошо помнили отданный им вчера приказ, а потому посторонних в комнате не было.

Вскоре появился пыхтящий как паровоз доктор, нагруженный подобно библейскому ослу грелками. Первым делом эскулап аккуратно, как свойственно всем педантичным немцам, обложил ими молодую женщину со всех сторон, бережно накрыв одеялом, затем посчитал пульс, сокрушенно вздыхая и недоуменно посматривая на Фомина. И лишь после этого направился к Арчегову.

— Майн Готт!

Ликующий выкрик врача пронесся смерчем по небольшой комнате — от возбуждения Краузе подпрыгивал на месте, размахивая руками, как обезьяна в зоопарке, потеряв разом всю пресловутую нордическую выдержку. Его словно вырубленное из полена лошадиное лицо осветилось прямо-таки неземным счастьем.

— Они не пожелали лечить генерала, опасаясь за свою репутацию, они доктора! Фи… А я, простой ординатор, смог сотворить это чудо! Мое лечение принесло успех, кризис миновал!

Фомин отвесил челюсть, пораженный столь наглым и безапелляционным заявлением. Офицеры были ошарашены не меньше его, впав в столбняк. Но, в отличие от Семена Федотовича, у них имелись силы, и первым опомнился «сибиряк».

— Помилуйте, что вы говорите?! От вашего лечения генерал загибался, как березка в бурю, вы же сами про агонию говорили! А теперь себя его спасителем выставляете?! Чуть ли не святым чудотворцем?! Побойтесь Бога, доктор! Это сделали они…

— А каким образом? — совершенно искренне взвился немец. — У герра Ермакова с собою не имелось никаких лекарств и снадобий! Как он мог без них излечить его высокопревосходительство?!

— Каким! — не выдержал Фомин. — В первую очередь лечат душу, а тело вторично. Ибо дух способен перебороть любую болезнь и боль, именно только он и творит чудеса…

— Душа есть производное человеческих

желаний, — высокомерно отрезал Краузе. — Профессор Фрейд давно доказал, что в ее основе лежит либидо, или удовлетворение физиологических желаний! Кои и двигают человека на свершение…

— Ты хочешь сказать, немецкая твоя морда, что мы животы свои на поле брани кладем за облегчение фаллоса, для нас важнее бабью норку отыскать, а не присягу исполнить?!

Флигель-адъютант взорвался раньше, чем Фомин успел открыть рот для отповеди. Князь сграбастал ординатора за халат и рывком подтащил его к постели Маши.

— Ты на эту девочку глянь, морда твоя тевтонская! Она за ночь одну поседела, так только на войне бывает! Или тебе неведомо, чернильная твоя душа, что только женская молитва, горячая и искренняя, способна от неотвратимой смерти излечить воина раненого?!

Все повернули головы, впившись взглядами в прелестную голову спящей молодой женщины. Только сейчас Семен Федотович увидел, что одна прядь стала совсем седой, выдаваясь неестественной белизной на вороненом блестящем фоне…

Берлин

— Товарищ Троцкий, я считаю, что необходимо повернуть 1-ю Конную армию на Лейпциг, — командующий Западным фронтом Тухачевский смотрел шальными глазами, молодое лицо лучилось энергией, а короткие шляхетские усы топорщились злой щеткой непреодолимого упорства.

— Изъять ее у Юго-Западного фронта и передать ее вам? — Лев Давыдович с интересом посмотрел на командзапа.

— Да. У товарища Егорова она сейчас стоит во втором эшелоне, отведенная на отдых. И пока красноармейцы не прорвут оборону чехов в Карпатах, ввести в прорыв конную массу невозможно. Но зато 12 тысяч отборных клинков настоятельно нужны именно здесь, товарищ Троцкий.

— Кхм…

Лев Давыдович дернул себя за бородку, потом погладил ее ладонью, напряженно раздумывая.

В предложении Тухачевского имелась рациональная сторона, которая легко объяснялась — стремительное движение к Берлину обескровило армии его фронта, и их требовалось немедленно усилить, влив маршевые роты.

Вот только взять данные пополнения пока было негде, с Москвы помощи не было, да и далеко она. Германские части Красной армии еще только формировались, нужно было время, по меньшей мере полмесяца, чтобы довести их до готовности.

— Если мы затянем перегруппировку, то наши враги опомнятся и начнут собираться с силами. Мы должны немедленно перейти в самое решительное наступление, хотя бы только одной конницей. И вслед за ней подтягивать пехоту…

— Я вас понял, товарищ Тухачевский!

Троцкий стремительно прошелся по роскошному кабинету, в котором раньше заседал канцлер германской империи, а ныне он — «первый маршал революции», остановился напротив Тухачевского и вытянул вперед руку, чуть ли не ткнув того пальцем.