Попаданец со шпагой
Шрифт:
А вот тут у меня и всплыла некая идея из далекого загашника сознания.
– Знаете, пожалуй, я смогу предложить еще и кое-что, представляющее интерес и для артиллериста. Только дайте мне сначала наладить производство пороха, хорошо?
Это я зря. То есть по загоревшимся глазам своего начальства сразу понял, что живым оно меня теперь не отпустит – придется колоться. Не зря я в свое время попросил Барклая подключить к проекту именно этого «энтузязиста», который, дай бы ему Господь долголетия Мафусаилова, мог Россию еще в девятнадцатом веке чуть ли не в космос вывести…
Да и ладно, чего томить неизвестностью хорошего человека:
– Александр Дмитриевич, – начал я отвечать на безмолвный, но совершенно явно кричащий вопрос подполковника, – вы ведь наверняка наблюдали всевозможные фейерверки. Так?
– Разумеется. Это вы к чему?
– К тому, что шутиха, взмывающая в небеса, может нести не только развлекательный заряд, но и боевой. И лететь не только вверх, но и во врага. Что скажете по поводу такой идеи?
Задумался. С ответом не торопится. И это неплохо – значит, действительно мыслящий человек, а не один из большинства, представители которого сначала начинают говорить, а потом думают над тем, что хотели сказать…
– Боевые ракеты? – с удивлением посмотрел на меня Засядько. – Слышал я про обстрел англичанами Копенгагена. Думаете, что имеет смысл воспроизвести это оружие в России?
– Именно. Только я химик, а не баллистик, и могу сделать для них заряды – движущий и поражающий, а насчет всего остального это как раз по вашей части.
– Но подождите: я уже представляю, что сделать такую ракету можно, но ведь она практически неуправляема. Точность огня такими средствами доставки будет ничтожна, разве нет?
Ишь ты! Значит, не Штирлиц придумал заканчивать ответ в дискуссии вопросом.
– Разумеется, с точностью пушечного ядра ракета не сравнится, но не стоит рассматривать ее одну, отдельно взятую. Ведь и орудие не наводят в конкретного солдата. А если пускать ракеты залпами? Сделать станок из десятка… Нет! Лучше из шестнадцати направляющих (трубы четыре на четыре) и из него палить по наступающим колоннам неприятеля, а?
– Идея, конечно, интересная, – засомневался подполковник, – но…
– Сырая? Незрелая? Правильно! Но ведь есть над чем подумать и поработать, верно?
Семена в очередной раз упали на подходящую почву. Можно не сомневаться.
Засядько отпустил меня на обустройство, но я готов был поспорить на что угодно: моя идея засела у него в мозгу зазубренным гвоздем, и, пока не доведет ее до ума, не успокоится.
На следующий день познакомился с коллегами-химиками.
Только один из пятерых – природный русский: Козлов Илья Савватеевич из Московского университета. Трое из остальных, хоть и сильно обрусевшие, немцы (говорили без акцента), но немцы все-таки: Клюверт, Миллер и Клаус. А пятый так вообще с трудом по-русски изъяснялся. Гиппенберг Рудольф Оттович.
И вот как тут секретность соблюдать?
Но зато лабораторию к моему прибытию подготовили на «пять»! С чисто немецкими тщательностью и аккуратностью, просто глаз радовался – захотелось начать работать немедленно, но этот
А с завтрашнего дня действительно понеслось: мне потребовалось только объяснить коллегам суть синтеза, дать пропорции, а дальше «местные» химики справлялись уже получше меня – все-таки сказалась привычность в обращении с современным им оборудованием. Кстати, как я узнал позже, и жалованье им было положено поболее моего, и даже больше, чем у Засядько. Но зато они не имели права выходить за ограду на протяжении года, только в церковь по праздникам, и то в сопровождении конвоя.
Но пошли на это и не пищали – работали так, что я просто диву давался. Запасы пороха за две недели перекрыли мою трехмесячную добычу в Риге. И это при всем при том, что я отошел от непосредственно синтеза и занялся исследованиями и рационализацией. И общением с подполковником, который загорелся подкинутой мною идеей. Оказалось, что проблем до чертовой матери, начиная от банальных трубчатых направляющих до способов стабилизации ракеты в полете. Что самое смешное: на данный момент лучшим решением оказались не стабилизаторы, на предмет которых я и не сомневался, а банальная палка, вставленная в хвост летящего на реактивной тяге снаряда.
Но коли производство пороха в разы превосходило рижское, то и количество отходов соответственно. Теперь их выливать некуда, да и жалко – кислоты тогда ой как дороги были.
Разделить отработанную нитрующую смесь, конечно, по тем временам нереально – не сделать мне установку для вакуумной перегонки таких здоровенных размеров. Но кое-что ценное из данной гремучей смеси выжать все же можно: дважды в сутки мы относили накопившееся для утилизации сырье к огромному глиняному кувшину и там аккуратно нейтрализовали в известковом молоке. Через несколько дней с соблюдением необходимых мер предосторожности этим занимались несколько солдат, а химики на такое уже не отвлекались.
Гипс, конечно, получался при этом никуда не годный, но зато полтора пуда кальциевой селитры в неделю мы таким образом «отбивали». А это очень немалая экономия для казны.
Кстати, о гипсе: именно его образование в качестве побочного продукта нашей научной организации труда заставило меня вспомнить, что я совсем забыл о гипсовых повязках – во дурак! Разумеется, это нужно как можно быстрее довести до ума и отправить идею вместе с образцами Бородкину. Тут даже и секретить необязательно…
Не беда, что получавшийся в результате нашей переработки отходов сульфат кальция был сильно загрязнен непрореагировавшей известью: природный гипс – сырье весьма доступное и дешевое, а превратить его в алебастр тоже не проблема.
То есть это можно организовать достаточно быстро и эффективно.
Куда там! Когда я обратился с данной идеей к Засядько, то выслушал он терпеливо и внимательно, но, как мне показалось, просто из вежливости дал возможность выговориться. И я не ошибся: мои мысли не зацепились за его сознание – думал он все время только о своем. Кой черт меня дернул подкинуть этому подполковнику идею с «Катюшами»?