Поправки

Франзен Джонатан

Ненадолго он провалился в сон и проснулся в темноте, руку сильно дергало. Плоть по обеим сторонам раны выкручивало так, словно в ней завелись черви, боль веером расходилась в пальцы. Рядом ровно дышала во сне Кэролайн. Гари пошел в туалет, освободил мочевой пузырь и принял четыре таблетки адвила. Вернувшись в постель, он убедился, что и последний, пораженческий план не сбудется: сегодня ему не уснуть. Как бы кровь не просочилась сквозь пакет. Гари прикинул, не лучше ли встать, тихонько пробраться в гараж и двинуть в травмопункт. Сосчитал, сколько времени уйдет на это, прибавил часы бессонницы, через которые предстоит перевалить после возвращения, вычел сумму из ночных часов, оставшихся до тех пор, когда

все равно придется вставать и идти на работу, и заключил: лучше уж поспать до шести, а потом, если припрет, заехать б травмопункт по дороге на работу, однако такое решение имело смысл лишь в том случае, если Гари сумеет снова провалиться в сон, а поскольку заснуть ему как раз и не удавалось, он принялся заново планировать и пересчитывать, но в ночи осталось куда меньше минут, чем в тот миг, когда он впервые надумал встать и прокрасться в гараж. Жестокий обратный отсчет. Он снова пошел отлить. Кейлеб установил камеру, чтобы следить за ним, – эта проблема непереваренным комом давила на желудок. Ужасно хотелось разбудить Кэролайн, наброситься на нее. Раненая рука пульсировала. Ее словно бы поразила слоновья болезнь: размерами и весом она напоминала подлокотник кресла, каждый палец как бревно, мягкое бревно, на редкость чувствительное.

Сестра смотрит на него с ненавистью. Мать все мечтает о Рождестве. Сам не заметив как, Гари очутился в комнате, где привязанный к электрическому стулу, с металлическим шлемом на голове сидел отец, и рука Гари, его собственная рука лежала на старомодном рубильнике в форме подковы, на который он, видимо, уже надавил: Альфред одним прыжком соскочил со стула, гальванизация вдохнула в него подобие жизни, жуткая улыбка, пародия на веселье, он пляшет, задирая негнущиеся ноги, кружит по комнате все быстрее и внезапно падает лицом вниз – бух! – глухой стук, точно стремянка сложилась и упала, распростерся на полу пыточной камеры, каждый мускул еще дергается, плавится под воздействием тока…

Серый свет проник в окно, когда Гари то ли в четвертый, то ли в пятый раз побрел в туалет. Влажное, теплое утро – июль, а не октябрь. Дымка, или туман, над Семинол-стрит искажала… развоплощала… преломляла карканье ворон, поднимавшихся над холмом, над Навахо-роуд и Шони-стрит и напоминавших местных подростков, собиравшихся покурить на парковке у гастронома «Вава» (они называют это место «Ва-клуб», по словам Аарона).

Гари снова улегся, дожидаясь сна.

– …ница пятое октября, среди главных новостей этого утра, при том что до его казни остается менее суток, адвокаты Келли… – пробормотало радио Кэролайн, прежде чем она успела отключить встроенны будильник.

В течение следующего часа, пока Гари прислушивался к пробуждению сыновей, к звукам семейного завтрака на кухне и к нескольким тактам марша Сузы [47] (Аарон играл на трубе), в его мозгу оформился совершенно новый план. Лежа на боку в позе зародыша, отвернувшись к стене, прижав к груди упакованную в пакет руку, он затих. Совершенно новый план состоял в том, чтобы совершенно ничего не делать.

– Гари, ты проснулся? – окликнула его Кэролайн с небольшого расстояния, от двери должно быть.

47

Суза, Джон Филип (1854-1932) – американский композитор, капельмейстер духового оркестра, автор многих популярных маршей.

Он не шелохнулся, не ответил.

– Гари!

Может, она захочет узнать, с какой это стати он не двигается? Но нет, шаги удалялись по коридору, Кэролайн на ходу окликнула:

– Джона, быстрей, опоздаешь!

– А папа где? – спросил Джона.

– Он еще в постели. Пошли!

Топот маленьких ног, и в

совершенно новом плане появилась первая трещина: где-то невдалеке – не в дверях, ближе – прозвучал голосок Джоны:

– Папа! Мы поехали! Папа!

А Гари должен лежать неподвижно. Должен притворяться, будто ничего не слышит или не хочет слышать, должен травмировать своей забастовкой, своей клинической депрессией единственное существо, которое хотел бы пощадить. Если Джона подойдет ближе – если, к примеру, попытается обнять отца, – Гари вряд ли выдержит обет молчания и пассивности. Но снизу вновь раздался призыв Кэролайн, и Джона поспешил прочь.

В отдалении запищал код, дата их бракосочетания включила охранную сигнализацию. Пропахший тостами дом затих; Гари придал своему лицу выражение безграничного страдания и жалости к себе, которое сутками, не снимая, носила Кэролайн, когда повредила спину. Только теперь он обнаружил, как утешает такое выражение лица.

Встать, что ли? Но ему ведь ничего не нужно. Когда вернется Кэролайн, в точности не известно; если сегодня она работает в благотворительном фонде, то не вернется до трех. Да не все ли равно. Он будет тут.

Но Кэролайн вернулась уже через полчаса. Звуки, сопутствовавшие отъезду, повторились в обратном порядке. Гари слышал приближение «стомпера», попискивание отключающего кода, шаги на лестнице. Почувствовал присутствие жены – стоит в дверях, молча, наблюдая за ним.

– Гари? – тихо, ласковей прежнего окликнула она. Он опять не пошевелился. Просто лежал. Кэролайн подошла, опустилась на колени возле кровати.

– Что такое? Ты заболел?

Он не ответил.

– К чему этот пакет? Господи! Что ты натворил?!

Он не ответил.

– Гари, скажи хоть что-нибудь! У тебя депрессия?

– Да.

Вздох облегчения. Неделями копившееся напряжение испарялось из комнаты.

– Сдаюсь! – объявил Гари.

– В каком смысле?

– Не езди в Сент-Джуд. Никто не обязан ехать туда, если не хочет.

Нелегко было выговорить эти слова, однако награда не заставила себя ждать. Приближение тепла Гари ощутил еще прежде, чем жена дотронулась до него. Восходит солнце, прядь ее волос касается его лица, когда Кэролайн наклоняется над ним, овевает своим дыханием, ласково скользит губами по его щеке.

– Молодец! – сказала жена.

– Мне, наверное, придется поехать на Сочельник, но к Рождеству я вернусь.

– Молодец!

– У меня тяжелая депрессия.

– Молодец!

– Сдаюсь! – повторил Гари.

Вот парадокс: едва он выкинул белый флаг, чуть ли не в ту самую минуту, когда признал депрессию, во всяком случае когда показал Кэролайн больную руку и она как следует перевязала рану, и уж тем более к тому времени, когда он с мощью игрушечного локомотива (да-да, и длиной, и твердостью, и тяжестью он не уступал большому модельному паровозику) ворвался во влажные, нежно сжимающиеся туннели, которые и после двадцати лет путешествий все еще казались ему неведомыми (они прижимались друг к другу, лежа на боку, точно две ложечки, он вошел в нее сзади, чтобы Кэролайн могла слегка оттопырить поясницу, а он мог безопасно пристроить забинтованную руку у нее на боку, – что поделать, оба участника акта травмированы), – к тому времени Гари испытывал не депрессию, а эйфорию.

Его осенила мысль – совершенно неуместная, разумеется, в разгар супружеского соития, но такой уж он человек, Гари Ламберт, его часто посещают неуместные мысли, сколько можно извиняться! – так вот, теперь он вполне может обратиться к Кэролайн с просьбой насчет 4500 акций «Аксона», и она охотно их купит.

Она приподнялась и точно крышечку, почти невесомо насадила всю себя, сгусток сексуальной сущности, на увлажненный кончик его члена.

И он пролился, обильно и славно. Обильно и славно, обильно и славно.