Поправки

Франзен Джонатан

Чак кивнул, перевел взгляд с Альфреда на дом Ламбертов.

– Инид обрадуется, что ты дома. Похоже, неделя выдалась нелегкая. Мальчики болели.

– Эта информация не для разглашения.

– Ал, Ал!

– Никому другому я бы и словом не обмолвился.

– Ценю! Ты – добрый друг и добрый христианин. Ладно, света осталось всего на четыре лунки, надо еще изгородь подстричь.

«Ферлейн» тронулся с места, Чак направил автомобиль на подъездную дорожку, поворачивая руль указательным пальцем, будто звонил по телефону своему брокеру.

Альфред подхватил чемодан и портфель. Его поступок можно назвать и спонтанным, и преднамеренным. Порыв благодарности к Чаку и осознанное желание дать

выход ярости, копившейся в нем вот уже одиннадцать дней. Проедешь две тысячи миль и, не дойдя двадцати шагов до дома, чувствуешь потребность сделать что-то…

Но ведь Чак не пустит в ход эти сведения?..

Войдя в дом через кухню, Альфред увидел ломти сырой брюквы в кастрюле с водой, перетянутый резинкой пучок свекольной ботвы и загадочный кусок мяса в коричневой бумаге. И луковица, обреченная быть поджаренной с… с печенкой?!

На полу у лестницы в подвал – груда журналов и стаканчиков из-под желе.

– Ал? – окликнула Инид из подвала.

Он поставил чемодан и портфель на пол, собрал журналы и стаканчики, пошел вниз по ступенькам.

Инид примостила утюг на гладильной доске и выскочила ему навстречу из бельевой. В животе у нее вдруг образовалась пустота – то ли от желания, то ли от боязни супружеского гнева, то ли от страха перед собственной несдержанностью – кто знает? Ал сразу же поставил жену на место:

– О чем я просил тебя перед отъездом?

– Ты рано вернулся, – сказала она. – Мальчики еще в АМХ. [50]

– О чем я просил тебя, об одной-единственной вещи?!

– Я вожусь с бельем. Мальчики болели.

– Ты не забыла? – продолжал он. – Я просил тебя ликвидировать беспорядок у лестницы. Единственная вещь – одна-единственная, которую я попросил тебя сделать, пока меня не будет.

Не дожидаясь ответа, Альфред прошел в свою металлургическую лабораторию и швырнул журналы и стаканчики в большой мусорный контейнер. Взял с полки плохо отбалансированный молоток, грубую дубинку неандертальца, которую ненавидел и пускал в ход только для разрушения, и методично принялся разбивать стаканчики. Осколок впился в щеку, и Альфред заработал еще яростнее, стараясь раздробить стекла в пыль, но никаким усилием не мог стереть из памяти ни неосторожный разговор с Чаком Мейснером, ни треугольники гимнастических трико, соприкасавшиеся с влажной травой.

50

АМХ – Ассоциация молодых христиан (занимается, а частности, организацией детского досуга и спорта).

Инид прислушивалась со своего поста у гладильной доски. Реальность текущего момента ее не устраивала. Ей удалось наполовину простить мужа, уехавшего из города одиннадцать дней назад без прощального поцелуя. В отсутствие реального Альфреда она алхимическим волшебством превратила свою обиду в чистое золото грусти и ожидания. Растущий живот, радости четвертого месяца, время, проведенное наедине с красавчиками сыновьями, зависть соседей – взмахом волшебной палочки воображения она установила эти цветные фильтры. Даже в ту минуту, когда Альфред спускался по лестнице, она еще рассчитывала на извинения, на приветственный поцелуй, а быть может, и на цветы. Вместо этого она слышала сейчас звон бьющегося стекла и грохот железа: молоток, сверкая, бьет по массивному оцинкованному баку, два твердых материала яростно визжат при соударении. Цветные фильтры оказались (увы, теперь Инид ясно видела) химически пассивными. Ничего не изменилось.

Конечно, Ал просил убрать журналы и баночки, и, пожалуй, для того чувства, с каким она одиннадцать дней кряду обходила эти банки и журналы, порой едва не оскальзываясь

на них, имелось специальное обозначение – то ли многосложный психиатрический термин, то ли простое словечко «назло». Но почему-то она думала, что, уезжая, Альфред поручал ей куда больше, чем «одно-единственное дело»: трижды в день кормить мальчиков, приводить в порядок их одежду, читать вслух, лечить, если заболеют, скрести кухонный пол и стирать простыни, гладить его рубашки, и все это без надежды на поцелуй или ласковое слово. Если Инид требовала награды за свои труды, Альфред попросту спрашивал: а чьим трудом оплачиваются дом, и еда, и одежда? Разве объяснишь, что Ал получает от работы удовлетворение, да такое, что и в ее любви не нуждается, а она сама, измучившись от домашней возни, вдвойне нуждается в любви и ласке? С точки зрения здравого смысла его работа заведомо сводила на нет все ее труды.

Раз уж Альфред навязал жене сверх всего «одну-единственную вещь», то по справедливости и она могла бы попросить его об «одной вещи». Позвонить разок из командировки, к примеру. Но он бы ответил, что «на этих журналах кто-нибудь споткнется и получит травму», в то время как об его несостоявшийся звонок никто не споткнется и не поранится. Междугородный звонок за счет компании Альфред считал превышением служебных расходов («случись что – у тебя есть мой рабочий телефон»), а значит, этот звонок обойдется домашнему бюджету в круглую сумму, тогда как вынести мусор в подвал можно совершенно бесплатно, так что Инид, как всегда, не права, а вечно пребывать в подвале собственной неправоты, вечно дожидаться, пока кто-нибудь пожалеет тебя, глупую, очень грустно, поэтому неудивительно, что она в отместку закупила продукты для ужасного ужина.

И все же, поднимаясь по лестнице, на полпути к приготовлению этого ужина, она не сумела подавить вздох.

Альфред расслышал вздох и заподозрил, что он как-то связан со стиркой и четвертым месяцем беременности. Однако его мать на восьмом месяце перепахивала конным плугом двадцать акров земли, так что особого сочувствия он не испытывал. Сердито припудрил ссадину на щеке кровоостанавливающими аммониево-алюминиевыми квасцами.

На парадном крыльце послышался топот маленьких ног, руки в варежках застучали в дверь: Беа Мейснер доставила живой груз. Инид выбежала навстречу. В бассейне АМХ Гари и Чиппер, пятиклассник и первоклассник, пропахли хлоркой. Волосы влажные, какие-то твари болотные – не то выхухоли, не то бобры. «Спасибо», – крикнула она вдогонку габаритным огням Беа.

Поспешно (но не переходя на бег, внутри дома это категорически запрещалось) мальчики спустились в подвал, бросили в бельевой сырые махровые халаты и устремились в отцовскую лабораторию. Раньше они сразу кидались обниматься, но отец отучил их от такой привычки. Теперь они, словно солдаты, стояли и ждали приказа командира.

– Так! – сказал он. – Купались?

– Я – Дельфин, – похвастался Гари, мальчик по натуре веселый и жизнерадостный. – Получил значок!

– Дельфин. Ну что ж. – Обращаясь к Чипперу, который лет с двух большей частью натыкался на трагическую сторону жизни, командир смягчил голос: – А ты, малыш?

– Мы плавали с досками, – ответил Чип.

– Он – Головастик, – пояснил Гари.

– Ага. Дельфин и Головастик. И какие же особые навыки ты принес в мастерскую, теперь, когда стал Дельфином?

– Я умею делать «ножницы».

– Вот бы мне в детстве такой славный большой бассейн, – сказал Альфред, хотя прекрасно знал, что бассейн в АМХ вовсе не «славный» и не «большой». – Кроме грязного пруда, из которого пили коровы, я не видал водоема глубиной более трех футов, пока меня не свозили на реку Платт, а тогда мне уже было лет десять.