Поправки
Шрифт:
– Папа! – заныл Чиппер.
– Дружок, я только что сделал тебе одолжение. А теперь ты сделай мне одолжение: перестань копаться в тарелке! Доедай немедленно! Ты понял? Доедай сейчас же, или не будет ни десерта, ни других удовольствий, не только сегодня вечером, но и завтра. Будешь сидеть тут, пока не доешь.
– Папа, а ты бы мог…
– НЕМЕДЛЕННО! ТЫ ПОНЯЛ ИЛИ ТЕБЯ ВЫПОРОТЬ?!
Носоглотка, быстро набухает, всерьез подступают слезы. Губы Чиппера непроизвольно кривятся. Теперь тарелка выглядит иначе. Эта еда – словно несносный попутчик, от которого он надеялся избавиться с помощью связей в верхах. Только теперь он осознал, что ему еще долго
Зачем, зачем он поспешил съесть бекон, тоже невкусный, конечно, но все же – какая невосполнимая утрата!
Как ни странно, он не заплакал в голос.
Альфред, громко топая, удалился в подвал и захлопнул за собой дверь.
Гари сидел тихо, перемножая в уме небольшие числа.
Инид вонзила нож в желтушное чрево ананаса. Чиппер – точная копия отца: вечно голодный и ничего не ест. Превращает еду в мучение. Приготовишь прекрасную еду, а Чип смотрит на нее с отвращением. Каково видеть, как мальчик за завтраком прямо-таки давится овсянкой – глаза бы не глядели! Ему подавай только молоко и печенье, печенье и молоко. Врач говорит: «Не сдавайтесь. Проголодается – и поест как следует». Инид старалась запастись терпением, но, выйдя к ланчу, Чиппер объявлял: «Блевотина!» Можно дать ему по рукам за такие слова, но тогда он говорил молча, корча рожи, можно выпороть его за гримасы, но тогда он говорил то же самое взглядом, и все попытки исправить мальчишку оставались безрезультатными, не было способа проникнуть сквозь голубую радужку внутрь и искоренить отвращение к еде!
Последнее время она целыми днями скармливала ему гренки с сыром, оставляя на ужин желтые овощи и зелень с мягкими листьями, необходимые для сбалансированного питания: тем самым воевать приходилось уже не ей, а Альфреду.
Предоставляя мужу наказывать дерзкого сына, она испытывала упоительное, чуть ли не сексуальное наслаждение. Стояла в стороне, сама невинность, а мальчик расплачивался за нанесенную ей обиду.
Воспитывая детей, порой узнаешь о себе довольно неприятные вещи.
Она отнесла в столовую две тарелки с ананасом. Чиппер сидел повесив голову, но старшенький, любитель поесть, тут же потянулся за своей порцией.
Гари хлюпал и отдувался, молча поглощая ананас.
Желтое, как собачье дерьмо, поле брюквы; печенка, разбухшая на сковороде, нипочем ее не расплющишь; волокнистый ком свекольной ботвы, изувеченный, съежившийся, но по-прежнему целехонький, словно мокрый скорченный птенец в яичной скорлупе, словно древний труп, извлеченный из болота, – теперь Чипперу мерещилось, что расположение этих компонентов на тарелке отнюдь не случайно, но постоянно и окончательно.
Еда отступила на второй план перед иной печалью. Чиппера уже не тошнит, он даже думать перестал об ужине. Другие, более мощные источники неповиновения забили в нем.
Со стола все убрали, кроме его тарелки и подставки под ней. Свет стал резче. Гари и мама болтают о каких-то пустяках, мама моет посуду, Гари вытирает. Потом Гари топает вниз по лестнице, в подвал. Звонкий перестук шарика пинг-понга. Более унылые звуки – гремят большие кастрюли, погружаются в воду.
Мать снова на пороге.
– Чиппер, доедай! Будь хорошим мальчиком.
Он уже там, где мать его не достанет. Он почти весел, целиком ушел в мысли, неподвластен эмоциям. Даже задница онемела от долгого сидения на стуле.
– Отец сказал, будешь сидеть за столом, пока не доешь. Давай побыстрее, И весь вечер свободен.
Свободный вечер он бы провел у окна, наблюдая за Синди Мейснер.
– Существительное,
Поразительно, каким свободным себя чувствуешь, отказавшись понимать обращенную к тебе речь! Он избавился даже от этих оков, даже от несложной обязанности расшифровывать устный английский.
Мать прекратила пытку и тоже спустилась в подвал, где Альфред уединился в лаборатории, а Гари считал (тридцать семь, тридцать восемь), сколько раз подряд сумеет попасть по шарику.
– Сыграем? – предложила Инид. Беременность или, во всяком случае, идея беременности сковывали ее движения, и Гари мог бы легко обставить мать, но она получала слишком явное удовольствие от игры, и мальчик довольствовался легкими отвлекающими средствами, то перемножая в голове ее и свои очки, то ставя себе дополнительные условия, например, по очереди бил в разные углы стола. Каждый вечер после ужина он оттачивал навык терпеть скуку, развлекая мать. Ему чудилось, будто от этого умения зависит его жизнь. Может случиться что-то ужасное, если материнские иллюзии будут развеяны.
А сегодня она казалась такой ранимой! Замучилась, готовя ужин и убирая посуду, тщательно завитые кудряшки рассыпались. На лифе хлопчатобумажного платья проступили пятнышки пота. Руки, долго пробывшие в резиновых перчатках, покраснели, точно раскаленные щипцы.
Сильным ударом Гари послал шарик через сетку, мимо партнерши, тот долетел до запертой двери в металлургическую лабораторию, подскочил, ударился в дверь и откатился в сторону. Инид пристально следила за его перемещениями. Там, за дверью, тьма и тишина. Альфред вроде бы не включал свет.
Кое с какой пищей даже Гари не мог справиться – с вареной бамией, с брюссельской капустой. Чиппер наблюдал, как его практичный братец сгребает их и летом выбрасывает в густые заросли кустарника на заднем дворе, а зимой прячет на себе и потом спускает в унитаз. Сейчас, оставшись в одиночестве, Чиппер тоже мог бы в два счета избавиться от печенки и свекольной ботвы. Беда в том, что тогда отец вообразит, будто он послушно все съел, а есть Чиппер решительно отказывался. Еда должна остаться на тарелке как наглядное свидетельство отказа.
Он тщательно счистил с верхней стороны печенки мучную корочку и съел ее. На это ушло десять минут. Смотреть на оголенный печеночный бок было неприятно.
Он развернул комок свекольных листьев, разложил их по-другому.
Изучил узор на подставке под тарелкой.
Прислушался к перестуку шарика, к преувеличенным жалобам матери и ее ободряющим возгласам, от которых ныли зубы («О-о-о, отлично, Гари!»). Слушать, как другие играют в пинг-понг, еще хуже печенки и порки. Приемлема только тишина, потому что она бесконечна. Счет в матче приближался к двадцати одному, и вот первая игра закончилась, потом вторая, потом третья, и для участников все было замечательно, ведь они получали удовольствие, но мальчик, сидевший этажом выше, страдал. Он прислушивался к этим звукам, возлагал на них огромные надежды, мечтал, чтобы игра никогда не прекращалась. И все же через полчаса цокот шарика затих, а он все так же сидел за столом. Вечер уходил без всякой пользы. Еще тогда, в семь лет, Чиппер предугадывал, что бесполезность существования будет томить его всю жизнь. Тупое ожидание, несбывшиеся мечты, паника при мысли, что уже слишком поздно.