Попутный ветер
Шрифт:
Юноша-старик махнул рукой другу и растянулся на траве в ожидании смерти. Наверное, он задремал, потому что ему снилось что-то волшебное, яркое. Открыв глаза, Калем увидел прямо над собой рассерженную Лею. Девушка метала молнии, как грозовая туча, и была готова наброситься на Калема с кулаками.
— Да как ты мог решать за меня! — закричала она, заметив, что юноша-старик проснулся. — Значит, решил встретить свой последний час в одиночестве? Что ж, так и будет! Но только я постараюсь, чтобы он наступил как можно позднее! И не раз тебе напомню, как ты решил поиграть со мной,
— Братом? Я думал, что вы возлюбленные, — неуверенно пробормотал Калем. — А мною ты брезгуешь.
— Ты хоть раз спрашивал меня о моих чувствах? Нет! А я люблю тебя! И мне наплевать, как ты выглядишь! Сколько у тебя денег! Матушка настоятельница сказала, что твое проклятие можно снять лишь настоящей любовью. Что ж, я готова попытаться!
И она крепко обняла юношу и поцеловала его. Калем почувствовал, как его сердце останавливается, но таким счастливым, как в это миг, он еще никогда не был.
На этом Проклятая сказка и заканчивается. Потому что начинается совсем другая, в которой проклятие спадает с юноши, его морщины разглаживаются, мышцы наливаются силой, а сердце вновь начинает биться. Калем и Лея жили еще долго-долго. Яруха, как оказалось, бывший двойняшкой девушки, некоторое время пожил с ними, а потом опять отправился по свету, сочиняя новые песни.
СТРАШНАЯ СКАЗКА
Молодой уставший путник шагал по дороге. Его чуни развалились еще пару дней назад, и ноги были разбиты в кровь. Котомка, не так давно под завязку наполненная снедью, легко болталась по спине: в ней лежало несколько сухарей, обсыпанных солью.
Путешествие не принесло путнику ни денег, ни славы, ни удовлетворения. Мальчишка-сирота, он отправился вдогонку за старыми сказками, говорящими о том, что в чужих краях есть все, даже волшебство. Но детство закончилось, и верить в сказки путник перестал. Хотелось поскорее вдохнуть полной грудью воздух родных краев, напиться воды из холодного источника, прилечь на жесткой лавке, покрытой медвежьей шкурой. А самое главное — найти крепко засевшие в память метки: сук на притолоке, виденный только при особом наклоне головы; крюк на стене дома, на который сподручно вешать натершую плечи ношу; трещину между половицами, где удобно сделать схрон… Да мало ли что еще… Просто дом, оставшийся закрытым без хозяина. И все безо всякого волшебства.
Несколько дней назад путник миновал границу между болотным краем и своим королевством. Едва не угодил в трясину, но смог выбраться. Зато остался без повозки и того малого добра, что у него имелось. Возвращался, получается, не богаче, чем уходил.
Родной край изменился, стал туманным и мрачным. Путнику встретилось несколько поселений, но они были пусты и заброшены. Наверное, жители перебираются с окраин поближе к столице.
Наступила ночь. Стало так темно, что пальцы вытянутой вперед руки уходили в бесконечность. Луна-предательница скрылась за небесным покрывалом. Звезды последовали за нею, как цыплята за курицей.
Путник остановился, совершенно ослепший, беспомощный, потерявший ориентацию. Словно ему
Но растерянность была сиюминутной. Он же знал, куда идти. Сколько раз играл здесь мальчишкой. Стоило вспомнить, и наваждение схлынуло.
Путник пошел быстрее. Ноги перестали ныть. Мысли прояснились. Пересохший рот наполнился слюной в предвкушении домашней еды. Творога хотелось. Полную миску до краев, политую воловком и присыпанную высушенным сладким корнем. Его только поутру можно будет купить у соседки за последний медяк. Пусть!
Вынырнувшая наконец луна осветила путь. Поселок находился от силы в ста шагах. Такой же заброшенный, как и соседские. Дома стояли с распахнутыми дверями и ставнями. Тишина. В загонах пусто. Выглядело так, будто жители ушли, забрав только самое необходимое. Все. Разом. Или просто растворились в воздухе без следа.
— Купил творога, — пробормотал путник.
Он тяжело прислонился к стене своего дома — первого от ворот. Вот и крюк памятный. Повесил на него котомку, надеясь, что выдержит, не обломится. Провел шершавой рукой по когда-то любовно обструганным отцом бревнам, и на ладони остался пыльный след.
Показалось, что стена отозвалась, задрожала, приветила — значит, вспомнила жильца. Могла бы рассказать, поведала бы все, что случилось.
Ветер пронесся по поселку. Затренькал сторожевой колокольчик. Где-то взвыла собака. Хоть какая-то живая душа. Надо бы посмотреть, пока ноги держат, глаза видят, ум за разум не заходит. Шагнул раз, шагнул два. Потом побежал, выскочил на бывшую улицу и заорал:
— Есть кто живой!
Тишина. Неужели обманулся?
Путник присел на корточки. Порылся пальцами в пыли. Наткнулся на что-то, присмотрелся — наперсток серебряный. Обронила нерадивая баба.
Убрал находку за пояс. Поднялся медленно, по-стариковски. Еще раз прислушался. Но кроме тяжелого тока крови в ушах — ничего не услышал.
— Куть-куть! — позвал без надежды. — Иди ко мне!
Собственный голос прозвучал слишком громко. Будто отразился эхом от пустых стен, разнесся ветром во все стороны и бумерангом вернулся обратно.
А потом страшно стало от вновь подступившей тишины.
Тишина ведь бывает разной. После гомона голосов на рабочей страде — благодатной. Прикроешь глаза, вслушаешься. Ни звука. А сердце радуется — работа сделана, мышцы гудят устало, но на душе — лад и покой.
После сечи — тишина сродни набату. Мертвое поле — по правую руку, мертвое — по левую. Клочья травы и кости разрубленные. Вот этот еще поутру смеялся над твоей шуткой. Этот — намедни глотка вина пожалел, сам все выдул, шельма, а теперь лежит. И не упитый — убитый. Оглянешься по сторонам — душа холодеет. Ждешь звука какого, чтоб увериться, что сам живой.
И такая… Когда не понимаешь: сам ли оглох, или просто остался один в мире, и как теперь жить.
С трудом поверилось, когда на другом конце улицы возник пес. Подволакивая заднюю лапу, вышел бесшумно, будто призрак. Безрадостный взгляд. Свалявшаяся шерсть. Он содрогался мелкой дрожью и еле стоял. А потом и вовсе лег.