Пора летних каникул
Шрифт:
строго-настрого приказал до самого вечера хорониться во ржи.
Вилька сорвал несколько колосков, потер их между ладонями и попытался жевать зерна.
— Ничего вроде,— одобрительно кивнул он, однако больше не ел.
Глеб сидел угрюмый, черты лица его обострились. После гибели Кати он выглядел намного старше нас. Впрочем, неизвестно еще, как я выгляжу. Что касается Вильки,— если б не его егозливость, то и ему можно было дать лет тридцать.
Я смотрел на Глеба и размышлял: что бы такое ему сказать — ласковое,
Вдруг он вытащил из кармана голубоватую пачку сигарет:
— Закуривайте, ребята.
Я машинально взял пачку в руки, прочитал надпись — «Голуаз».
— Французские,— сердито сказал Глеб.— Вся Европа на фашистов работает. Как могло это случиться, а, ребята?
— Сколько вор ни ворует, а тюрьмы не минует,— Вилька с удовольствием сунул сигарету в рот, сбегал прикурить, вернулся довольный.— Давно я не баловался табачком. Что же это ты, Глебик, скромных мальчиков развращаешь? Нехорошо.
Глеб неумело раскуривал сигарету.
За компанию закурил и я, вдохнул дым, поперхнулся.
— Брось, Юра,— Глеб конфузливо опустил голову.— Ни к чему это. Сдурел я. Тоска заедает.
Мне хотелось сказать другу, чтобы он взял себя в руки, что вся жизнь еще впереди...
— Вот что,— оборвал он мои размышления.— Надо сказать комбату: теперь наша очередь.
Вилька придавил окурок каблуком, удивленно вскинул бровь.
— Да, наша очередь,— повторил Глеб.— Не понимаете? Что ж, по-вашему, мы так и будем за чужими спинами прятаться? А старшина Могила, а майор Шагурин и комиссар Бобров, а эти двое... которые с трофейным пулеметом остались? Им меньше нашего жить хотелось?— В голосе его что-то дрожало.
— Глеб...— начал было я, но Вилька перебил;
На этот раз он не шутил:
— Друг хороший... Ты здорово сказал,— нынче наша очередь. .Мы уже не дети...
— Не дети! Так зачем же мы все молчим? Будто ни Павки, ни Кати никогда не было?! Молчим, сами себя обманываем. Зачем молчим?
— Потому что мы стали взрослыми. Мы молчим, но помним слова Павки: «Нужно жить для других, надо ценить слова, подкрепленные поступками...» Мы помним Катины муки и мстим за нее. От нашего батальона осталась горстка. Факт. Но это все-таки батальон. Он сделал из оравы фашистов груду тухлятины. Он сражается один против трех. Один против пяти. Ты видел, как горели их танки?.. Ты прав, Глеб, нынче наш черед.
— Спасибо... ребята,— Глеб благодарно улыбнулся.
Потом мы лежали, подмяв под себя душистые колосья, вспоминали довоенную, такую далекую, неправдоподобно прекрасную жизнь, и нам казалось, будто мы говорим не о себе, а о других.
— Странно как-то,— удивлялся Вилька.— Выбили мне глаз, а я хожу, стреляю... вроде ничего не случилось. А Юрка? Если бы ему дома два пальца оттяпало — крику бы было! Здесь же в порядке вещей... Ты что руку-то, как младенца, укачиваешь?
— Дергает.
— Спасителю покажи.
— Нету спасителя,—
— Жалко человека... Так я о чем говорю — переменились мы. Помните самую первую бомбежку? В городском парке. Честно говоря, я тогда чуть не рехнулся от страха. Каждый взрыв, каждый визг осколка на меня впечатление производил. Был бы писателем, я бы такие красочные страницы накатал! А теперь... Ну стреляют, ну страшновато, конечно. Но главное, в душе —злоба, ненависть.
Я поразился — до чего точно выразил Вилька мои собственные мысли. И Глеб оживился:
— Верно. Ну а все-таки... вдруг убьют?
— Не верится. Кроме того, Глеб, ты сам когда-то доказывал, что погибнуть на войне — все равно что выиграть двадцать пять тысяч.
Мы рассмеялись. Глеб покусал колос:
— Какими же мы младенцами были! Помолчали.
— До чего же жить хочется,— Вилька сглотнул слюну.— Очень хочется. Слышь, Юрка, ты чего куксишься?
— Отца с матерью вспомнил. Где теперь они, что с ними?
— М-да-а,— вздохнул Глеб.— И мой старик где-то скитается.
Мы вроде ничего особенного не сказали. Но Вилька!.. Лицо его искривила болезненная гримаса.
— Вилька!
— Ничего... ничего, ребята,- наш друг провел по лицу ладонью.— Ничего... Ребята, за что меня так, а? Ребята?.. Вот вернетесь вы с войны... Все. А мне к кому?
Вилька всхлипнул. Умолк.
— Ладно, ладно, дружище,— Глеб говорил ласково, но в голосе его не было уверенности.— Все уладится.
До слез хотелось успокоить нашего друга. Однако что-то удерживало.
Вилька вновь провел рукой по лицу.
— До чего же хочется хоть одним глазом,— он не-зесело усмехнулся,— взглянуть на родной город!.. Жив останусь — разобьюсь, а съезжу.
Комиссар Мчедлидзе — тот самый артиллерист с эмалированными зубами, который совсем недавно говорил Вильке: «Памалчи, пожалуйста, дарагой!», а потом командовал нашим взводом,— комиссар Мчедлидзе целый час, наверное, ходил возле нас кругом да около и, наконец, не выдержал:
— Паслушайте, генацвале, есть один, панимаете, разговор.— Мчедлидзе нервно теребил свою дремучую бороду, и в огненных глазах его сверкали беспокойные искорки.— Вы люди умные, хочу посоветоваться. Комбат меня комиссаром сделал, не спрасил, а я совсем беспартийный... Вах, что делать?
Вилька крякнул от удовольствия — такая роскошная возможность поострить! Глеб, однако, дернул его за рукав. Вилька прикусил язык.
— Хм,— неопределенно произнес Глеб.
— Между нами,— Мчедлидзе выразительно заблестел белками и сложил пальцы щепоткой, словно собирался креститься сразу обеими руками.— Конфиденциальный разговор, генацвале.
– - Понятно,— успокоил Вилька и тут же огорошил нового комиссара:— Нехорошо получилось. Придется отменить приказ комбата. Первый. приказ. Нехорошо — подрыв авторитета.