Порог

Гартунг Леонид Андреевич

И когда меня ругают вот так, за дело, мне даже не особенно обидно…

Ушли ребята, и в комнате тихо. Слишком тихо. Весь вечер я буду одна и всю ночь. И Райка не придет. Вчера мы отпраздновали ее свадьбу. Не было свадебного стола. Не было криков «горько». Мы вышли на лыжах к берегу Оби. Снег здесь почти весь был снесен ветром, шелестела сухая трава и лежало поваленное ветром дерево. Мы сняли лыжи и уселись на него. Перед нами под снегом Обь, как длинная белая равнина.

Хмелев снял рюкзак, вынул оттуда бутылку вина, достал стаканы и налил себе и нам по полному. Мы подняли

стаканы, посмотрели сквозь них на солнце и выпили. Я поцеловала сперва Райку, потом Хмелева и пожелала им любви и детей. Затем нам захотелось петь. Мы спели несколько песен, не очень тихо и не очень громко, допили вино, а тем временем солнце окончательно зашло, и я спросила Хмелева:

— А какой будет любовь через тысячу лет?

Хмелев засмеялся и ничего мне не ответил.

И стало смеркаться. Мы бросили бутылку и стаканы вниз и встали на лыжи. Они опять поцеловали друг друга. Им было хорошо, а мне печально и захотелось плакать, но я сдержала слезы, чтобы не портить им радость.

58

Сырые березовые поленья не хотят гореть. Тоня дует в печь, и в лицо ей летят хлопья пепла. Она сама виновата — вчера забыла положить сушиться лучины, а вот теперь мучайся.

Внезапный стук в стену. Ее зовут. Так рано? Что-то случилось!

Тоня бежит к Хмелевым. У них в кухне сидит Николай Семенович Мамылин. Черное его пальто с каракулевым воротником расстегнуто, видно, что он без пиджака, в одной нижней рубашке. Правая щека нервно подергивается, руки бессмысленно мнут шапку.

Хмелев объясняет Тоне, что случилось:

— Петя Мамылин ушел из дома. Сегодня ночью. Взял рюкзак, лыжи…

— И деньги, — поспешно добавляет Николай Семенович. — Сто двадцать рублей.

Хмелев спрашивает Мамылина:

— Что у вас произошло с сыном?

— Ничего не произошло.

— Вы его били? — спрашивает Тоня.

— Об этом будем говорить потом, — вмешивается Хмелев. — Прежде всего надо предупредить соседние сельсоветы.

59

Под печкой кричит петух. Раз. Другой. Значит, уже утро?.. Одна половина избы освещена розовым пламенем из русской печи. Другая в полутьме. Кровать, на которой лежит Петя Мамылин, в этой полутемной половине.

Старуха возится около печи. Когда она поворачивается к пламени, ясно видно ее лицо. Морщины, седые волосы из-под белого платка. Впалый рот. Темные, запавшие глаза.

Старуха, свет пламени на стене, крик петуха — все это жизнь. Как хорошо жить! Петя отдыхает и не хочет шевелиться. Все в нем отдыхает. И никто от него ничего не требует. Не надо вставать и готовить уроки. Не надо избегать злых внимательных глаз отца. Можно лежать и думать.

А недавно вокруг была одна смерть. Звезды, березы, снег, дорога и слабый северный ветер. И скрип лыж. Он чувствовал, как капля за каплей уходит из рук тепло, как деревенеет лицо, как все тело становится холодным. Тогда, под стогом, пришла ленивая мысль: «Уснуть». Если б он уснул, его нашли бы только весной. Он ясно представил себе, как возчики

приезжают за сеном, берут вилами последние пласты и находят его. Лицо объедено лисами… И все в нем восстало против этой мысли. И он заставил себя вылезти из-под стога и опять идти. Звезды, березы, снег, дорога и слабый северный ветер. И вдруг запах дыма.

До чего же хорошо жить! Он шевелит правой рукой. Больно, но он чувствует все пальцы. Вот один, вот другой… Все пять. И на левой все пять. Хорошо иметь на руках все десять пальцев.

— Проснулся, хлопчик?

— Проснулся, — говорит Петя.

Он улыбается и чувствует свое опухшее лицо. Оно словно картонная маска, оно все мокрое от гусиного сала. Это старуха раздобыла и мажет. Она добрая. Валенки и шапку его куда-то унесла, так это не со зла. Она боится, что он убежит. А ему бежать никуда не хочется.

— Не закалел?

— Нет.

— А я, старая, совсем памяти решилась. Трубу на ночь не закрыла. Просыпаюсь утром — в избе, как на улице. Ну, думаю, мой хлопчик закалел. Тулупом тебя укрыла.

Замечательная старуха. Самое замечательное в ней то, что она ни о чем не расспрашивает. Она даже не спросила, как его звать. Хлопчик да хлопчик и все.

Петя сидит на лавке у окна. Окна низкие. Внизу морозные узоры. Вверху чистые просветы. Видна дорога. Редкие жерди поскотины. Через дорогу темные большие ели. На ветвях снег. Снег все ярче голубеет. В небе бледная уходящая луна. Это тоже жизнь… Хорошо.

По дороге трусит мохнатая, запряженная в сани лошадь. Морда у нее белая. Закуржевела. На санях бастрик, вилы. Кто-то лежит, подняв широкий воротник тулупа. И снова дорога пуста.

Вот так бы и жить. Без школы, без уроков.

Старуха зовет поснедать. Петя смотрит на руки старухи, они морщинистые, узловатые, с изработанными, распухшими суставами. Кожа на них, как коричневая перчатка, которая велика.

Старуха прижимает круглую буханку хлеба к груди и отрезает ломоть тонким источенным ножом. Такого хлеба Петя никогда не ел. Он удивительно душистый. В нижнюю мучнистую корочку впечатался уголек. А верхняя — румяная, гладкая.

Петя тянет суп из деревянной ложки. Губам больно. Они в трещинах. Картошка, пшено и ломтики копченой рыбы.

— Ешь, хлопчик!

Хлопчик ест. От такого супа за уши не оттянешь.

— Вы, бабушка, одна живете?

— Одна, как есть одна.

— А свои у вас есть?

— Муж был да братья. Их Колчак еще в гражданскую побил. Сын Андрей с этой войны не пришел. Я, как похоронную по нем получила, в уме мешалась. В тайгу убегала. Девять ден где-то пропадала. Не приведи бог. А потом отошла.

— Как же вы, бабушка, живете?

— Много ли мне надо? Пенсия у меня от колхозу. Огород. Корову не держу. Тяжело. А моложе была, держала. Курочки вот у меня.

— Скучно, наверно?

— Когда и скучно, всяко бывает.

Старуха садится прясть. Петя ходит неслышно в шерстяных носках, заглядывает во все углы. Старуха спрашивает:

— Ты что шарашишься? Может, не наелся?

— Нет ли у вас книг, бабушка?

— Чего нет, того нет. Грамоты я не знаю.

— Вы не учились?