Порожденье тьмы ночной
Шрифт:
— Простите?
— Это уж обязательно, когда СС или гестапо кого-то уводили.
— Не понимаю.
— Тогда в дом врывались люди, желающие совершить что-нибудь патриотическое, — объяснила она. — И уж это будьте уверены — лампочки с лестницы всегда кто-нибудь вывинчивал. — Она покачала головой. — А ведь странно, что всегда делали именно это.
В кухню вернулся доктор Эпштейн.
— Ну, все, — сказал он, — сейчас примчатся три героя: портной, часовщик и педиатр. Все трое в полном восторге, что можно поиграть в израильских парашютистов.
— Благодарю вас, — сказал я.
Трое явились за мной минут через двадцать. У них не было
Арест мой свелся к тому, что остаток ночи я провел в койке на квартире портного — так уж вышло. А утром все трое, с моего позволения, передали меня официальным представителям Израиля.
Явившись за мной к доктору Эпштейну, троица громко забарабанила в дверь.
Услышав стук, я испытал прилив необычайного облегчения. Я почувствовал себя счастливым.
— Вам теперь лучше? — спросил меня Эпштейн, прежде чем открыть им.
— Да, спасибо, доктор, — ответил я.
— Вы не передумали? — спросил он.
— Нет.
— Он не может передумать, — сказала мать Эпштейна. И перегнувшись ко мне через кухонный стол, промурлыкала по-немецки несколько слов, будто строчку из песенки, запавшую в память со времен счастливого детства.
А промурлыкала она команду, по много раз на день в течение многих лет звучавшую из громкоговорителей Освенцима.
— Leichentr?ger zur Wache, — промурлыкала она.
Красивый язык, правда?
Перевести?
«Трупоносы — к караульному помещению».
Вот это мне старуха и промурлыкала.
45: ЧЕРЕПАХА И ЗАЯЦ…
И вот я здесь, в Израиле, по своей доброй воле, хотя камера моя заперта на замок и стерегут меня вооруженные охранники.
Рассказал я о себе все и вовремя — ибо завтра начинается суд надо мной. Заяц истории опять обогнал черепаху искусства. Больше у меня не будет времени писать. Я должен снова пускаться в авантюры.
Против меня выступает множество свидетелей. За меня — ни одного.
Как мне сказали, обвинение планирует начать с прослушивания записей самых мерзких моих передач, чтобы самым безжалостным свидетелем выступил против себя я сам.
За свой собственный счет сюда прилетел Бернард О’Хэа и действует теперь на нервы обвинению своими не имеющими отношения к делу бреднями, кроме которых ничего сказать не может.
Всплыл и Хайнц Шилдкнехт, былой мой лучший друг и напарник по пинг-понгу, у которого я украл мотоцикл. По словам адвоката, Хайнц полон ко мне злобы и, как ни странно, его показания будут иметь вес. С чего вдруг такое доверие к Хайнцу? Разве не работал он бок о бок со мной в министерстве пропаганды и народного просвещения?
Вот сюрприз-то: Хайнц — еврей. Во время войны участник антинацистского подполья. После войны и по настоящее время — израильский агент.
Что и может доказать.
Молоток Хайнц!
Ни преподобный Лайонел Дж. Д. Джоунз, доктор богословия и медицины, ни Иона Потапов, он же Джордж Крафт, на процесс явиться не могут, поскольку отбывают срок в федеральной тюрьме. Однако оба прислали письменные показания.
Толку от них, мягко говоря, немного.
Джоунз показал под присягой, что я — святой мученик священного нацистского дела. И добавил, что такие безупречно арийские зубы, как у меня, видел лишь на фотопортретах
Крафт-Потапов показал под присягой, что русской разведке не удалось обнаружить никаких доказательств того, что я был ярым нацистом, но меня в любом случае не следовало бы привлекать к ответственности, поскольку в политическом смысле я — полный идиот, художник, не способный отличить реальность от вымысла.
Троица, взявшая меня под стражу в квартире Эпштейна — портной, часовщик и педиатр — тоже здесь, чтобы быть под рукой у суда в случае надобности, хотя они здесь еще больше ни при чем, чем Бернард О’Хэа.
Говард У. Кэмпбелл-младший, ваша жизнь висит на волоске!
Господин Элвин Добровиц, мой израильский защитник, попросил пересылать сюда всю мою нью-йоркскую почту в тщетной надежде обнаружить в ней хоть какое-нибудь доказательство моей невиновности.
Хай Хо!
Сегодня пришли три письма.
Сейчас я вскрою письма и изложу их содержание по порядку.
Надежда, говорят, неустанно бьется и груди человека. В груди Добровица — это уж точно, бьется, и еще как. Поэтому, видно, и берет так дорого.
По словам Добровица, мне достаточно лишь одного, чтобы выйти на свободу — малейшего факта, доказывающего существование Фрэнка Уиртанена и мою им вербовку в американскую разведку.
Ну, ладно, займемся сегодняшней почтой.
Первое письмо начинается вполне дружелюбно, обращаясь ко мне словами «Дорогой Друг», несмотря на все приписываемые мне ужасы. Авторы письма считают меня учителем. Я, кажется, объяснял уже в предыдущих главах, как мое имя очутилось в списках предполагаемых просветителей и как я стал адресатом рекламы различных материалов, необходимых тем, кто трудится на ниве воспитания молодежи.
Это письмо я получил от корпорации «Криэйтив Плейсингс, Инк» [11] .
«Дорогой Друг (пишет мне корпорация „Криэйтив Плейсингс“ сюда, в иерусалимскую тюрьму). Не хотели бы Вы способствовать созданию творческой обстановки в домах Ваших учеников? Ведь то, что происходит с ними после уроков, исключительно важно. В среднем ребенок проводит под Вашим попечительством 25 часов в неделю, но в течение 45 часов его наставляют родители. То, что делают родители на протяжении этих часов, может либо затруднить, либо облегчить проведение осуществляемой Вами программы.
Мы уверены, что предлагаемые нами игрушки действительно стимулируют — в домашних условиях — ту творческую атмосферу, какую Вы, наставник маленьких детей, стремитесь создать для них.
Как оке игрушки фирмы „Криэйтив Плейсингс“ осуществляют эту задачу в домашних условиях?
Эти игрушки способны отвечать физическим потребностям роста детей. Эти игрушки способны помочь ребенку открывать новое и экспериментировать в жизни, окружающей его дома и в общине. Эти игрушки развивают способности самовыражения личности, которых может не хватить в коллективной жизни школы.
Эти игрушки помогают снимать у детей агрессивность…»
11
«Творческие игрушки» (англ.).