Порожденье тьмы ночной
Шрифт:
— Где «тут»? — не понял я.
— В упадке духа, — объяснил он. — Вроде, ученые докопались, что во многом хандру вызывают разные химические вещества.
— Ну, не знаю, — усомнился я.
— Нет, я читал, — стоял на своем полицейский. — Ученые сейчас над этим работают.
— Надо же, как интересно.
— Можно человеку ввести определенные химикалии, и он чокнется, — продолжал полицейский. — И над этим работают тоже. Кто его знает, может, в химикалиях-то и все дело.
— Не исключено.
— Может,
— Мне как-то в голову не приходило над этим задуматься, — сознался я.
— А то с чего бы людям изменяться так сильно? — спросил полицейский. — Вот брат мой бывал в Японии, говорит — симпатичней людей не видел, а ведь отца-то нашего японец убил! Подумать только.
— Н-да, — сказал я.
— Не иначе, как в химикалиях дело, а то в чем же еще?
— Понимаю, о чем вы, — кивнул я.
— Вы поразмыслите об этом как следует.
— Поразмыслю, — пообещал я.
— Я всю дорогу о химикалиях думаю, — сказал полицейский. — Надо бы, пожалуй, вернуться к учебе и изучить все, что уже известно о химикалиях.
— Да, надо бы, пожалуй, — согласился я.
— Может быть, как разберутся с химикалиями, — продолжал он, — так обойдутся и без полицейских, и без войн, и без сумасшедших домов. И не станет ни разводов, ни алкашей, ни малолетних преступников, ни падших женщин, и всего такого.
— Было б здорово, это уж точно, — согласился я.
— Все это возможно, — сказал полицейский.
— Я вам верю, — сказал я.
— Теперь так научились, что все могут сделать. Еси только возьмутся — денег достанут, подберут самых толковых специалистов и навалятся как следует. Ускоренным темпом.
— Я — за, — вставил я.
— Вот взять женщин, у которых раз в месяц сдвиг по фазе, — сказал полицейский. — Это у них просто избыток каких-то химикалиев появляется, а вовсе не блажь какая нападает. Иногда бывает после родов какие-то химикалии взыграют, и роженица убивает свое дитя. Как на прошлой неделе в четырех домах отсюда.
— Вот ужас-то, — сказал я. — А я и не знал…
— Самое невероятное — чтоб женщина убила собственное дитя, да вот, убила же. Это все определенные химикалии у нее в крови — даже если она сама и не собиралась, и не хотела.
— Гм, — промычал я.
— Иной раз задумаешься, что с этим миром не так, — сказал он. — И вот вроде нащупывается здесь ключ к отгадке.
42: НИ ГОЛУБЯ, НИ ЗАВЕТА…
Я поднялся на свой крысиный чердак, поднялся по извилистой, как завиток панцыря улитки, лестнице из дубовых панелей и штукатурки.
Раньше воздух, застаивавшийся в лестничной клетке, был полон меланхолической тяжести, угольной штыбы, запахов стряпни и уборной. Сейчас же на лестнице было холодно и не пахло ничем. Окна у меня на чердаке были разбиты.
Воздух был чист.
Ощущение внезапно взломанного затхлого старого здания, свежей струи, ворвавшейся в застоявшийся воздух и очистившей его, было мне знакомо. Оно не единожды приходило ко мне в Берлине. Дважды бомбы попадали в дома, где жили мы с Хельгой. Оба раза оставалась лестничная клетка, по которой можно было подняться наверх.
В первый раз лестница привела нас в нашу квартиру, в которой выбило окна и сорвало крышу, чудом оставив в целости и сохранности все остальное. Во второй раз мы поднялись по лестнице вздохнуть чистого разреженного воздуха двумя этажами ниже нашей бывшей квартиры.
Оба эти мгновения на верхних площадках лестничных клеток разбомбленных домов оказались бесподобными.
Но не более чем мгновения, ибо мы, естественно, как и любая другая семья, любили свое гнездышко и нуждались в нем. И тем не менее на какую-то долю секунды мы с Хельгой ощущали себя Ноем и его женой на вершине горы Арарат.
Лучшего чувства я не ведаю.
А затем снова завыли сирены воздушной тревоги, а мы снова осознали себя простыми смертными, без голубя и без завета; снова вспомнили, что потоп не то что не кончился, но еще лишь только начинался.
Один раз, помню, мы с Хельгой спустились с расщепленной лестницы, уходившей в пустое небо, прямо в бомбоубежище, вырытое глубоко под землей, а землю вокруг охаживали тяжелые фугаски. И охаживали так, что, казалось, вообще никогда больше не уйдут.
Убежище же попалось длинное и узкое, словно вагон поезда, и битком набитое.
А на скамье напротив нас с Хельгой оказались мужчина с женщиной и тремя детьми. И женщина взмолилась, обращаясь к потолку, бомбам, самолетам, небу и Всевышнему Господу над всем этим.
Начала она тихо, но ведь не к присутствующим обращалась.
— Ну, хорошо, — говорила она. — Вот, мы здесь. Здесь на месте. Мы слышим тебя там, наверху, слышим, как ты разгневан. — И вдруг голос ее неожиданно набрал силу. — Боже милостливый, до чего же ты гневен! — возопила она.
Муж ее, изможденного вида штатский с нашлепкой на глазу и значком Союза учителей-нацистов на лацкане, сказал ей что-то предостерегающе.
Жена не слышала его.
— Чего же ты хочешь от нас? — обращалась она к потолку и ко всему, что лежало над ним. — Скажи нам. Чего бы ты ни требовал — мы все выполним.
Бомба разорвалась совсем рядом, и струйка штукатурки, посыпавшейся с потолка, заставила женщину с воплем вскочить. Вместе с нею вскочил и ее муж.
— Сдаемся! Мы сдаемся! — вопила она, и улыбка неимоверного облегчения и счастья расплылась по ее лицу. — Все, можешь прекратить! — вопила она и заливалась смехом. — Все кончено, мы больше не воюем! — И она обернулась к детям сообщить им радостную весть.