Порт
Шрифт:
— Кто же мне его даст?
— Узнаю родной СРТ. Баловала вас там жизнь — никакой приспособляемости.
— Но есть же какие-то базкомы, парткомы? — неуверенно осведомился я.
— Ага, конечно, — обрадовался он. — Вот выговор получишь — они тобой займутся. Передвинут в очереди, путевку не дадут, отпуск зимой, виза, и т. д. и т. п. А до тех пор — на кой ты им сдался? Что ты людей смешишь? Здоровый мужик, а рассуждаешь, как школьник. Не стыдно тебе?
Распек он меня. Мне и в самом деле стало стыдно.
Я вышел от него и никак представить не мог, что все это про меня. Будто прочитал занимательную историю, которая по мозгам
Пароход опустел. Я шел мимо дверей, за которыми не было жильцов. Сияли лампы дневного света, блестел пластик переборок, отделанный под бересту, из кафельных гальюнов доносился запах дезодоранта и шипенье пенистых струй — разрежённое, разряженное пространство, в котором все каюты заперты, кроме собственной. Никуда не пойду и ничего предпринимать не стану, — решил я. Если капитан считает, что я не имею права остаться, пусть должным образом это обоснует, востребует мне замену и выпишет аттестат. Инициатива должна исходить от него. Зачем мне хитрить, унижаться, искать кулак?
Решение казалось мне настолько очевидным, что я удивился, как Димычу удалось, заморочить мне голову спецификой местной жизни.
Наутро старший — свежий, подтянутый, уверенный в себе, распахнул мою каюту. Береговое, еще домашнее благодушие, отрешенность от дел явственно проступали на его сухом лице. Седина благородно серебрила виски, приветливость во взгляде, в обращении — такой он добрый сейчас был, располагающий, отзывчивый — отрадно на него смотреть. Но я вздохнул и поведал о своих делах.
Сергеич сморщился, закряхтел и достал сигареты.
— Что же ты, сдержаться не мог? — с укором сказал он и задымил. Морщины так и остались на лице, будто швы какие-то разошлись. — Что сделаешь, его слово — закон, — произнес он безнадежно.
Я понял, что он с Димычем совершенно солидарен.
— Охрименко когда появится? — поинтересовался старший.
— Обещал завтра, с утра.
— Ох неладно, как нехорошо, — мотал он головой, будто у него зубы болели. — Что ж, иди в кадры, — заключил он. — Придется самому стоять.
Я представил, сколько проблем вдруг обрушилось на его седеющую голову.
— Не надо стоять, — обрадовал я его. — Ни в какие кадры я не пойду.
— Новое дело! Ты что, ушибся? — оторопел он.
— Говоришь: слово — закон. Вот пусть и делает по закону, а не берет на арапа. Выискался громовержец.
— Так ведь хуже будет, если по закону, Михаил, — испуганным голосом произнес он.
— Чего ты боишься? — не понял я. — Твоей вины здесь вообще нет.
— Не в том дело. Пойми ты, голова, раз сам не уходишь, значит, я должен на тебя что-то найти.
— Что же ты найдешь? Я чист, как голубь, — сказал я с верой в собственную непогрешимость.
— Наивный человек! Сколько угодно. Я тебе сейчас насчитаю!
— Ну-ну, давай, — заинтересовался я. — Мотор у тебя уплыл — раз!
— Так я же вернул его…
— Вот, и это тоже: какой ценой — два!
— Сам же наливал!
— Не важно. Потом, вторая вахта подряд, вместо Охрименко — три! Грубость с капитаном — четыре! Достаточно вполне. Это то, что я знаю. А если походить, поспрашивать…
Пришиб
— На все твои нарушения пишу рапорт капитану. Он на основании их тебя списывает и отправляет в кадры. А там уже с тобой особо будут разбираться. Но мало не дадут. Вот так, если по закону.
— Так же не… не бывает, — проговорил я.
— То же самое и со мной сделает, если ослушаюсь… ну потрудней, может быть. А ты говоришь…
Я уже ничего не говорил. Какая-то тупость меня одолела, сковала язык, мысли. Старший курил взахлеб, будто соску сосал. Прищуренные глаза его напряженно замерли, и острый нос на вдохе шевелился.
— Значит так, — сказал старший и сильно, до мусора, размял окурок. — Вчера ты в кадры не успел. Сегодня — толку не добился. Я узнал в конце дня и помочь тебе не смог. Завтра — отход, уже поздно. Только на глаза ему не попадайся и голос не повышай. Ты шепотом умеешь разговаривать? Вот и давай шепотом и ходи тенью, в мягких тапочках, не стучи. Может, и останешься. Сегодня, завтра пережить, а там уж море, авось за борт не выкинет. Хотя, конечно, с ним бороться…
В голове у меня стало медленно проясняться, и такая картина нарисовалась: солнце бьет с высоты, шипят волны под бортом, синее море, а на палубе, на крышке трюма, стоим мы с капитаном, как на борцовском помосте, крепко схватились, гнем, давим друг друга, ломаем хребты. Мужик он крепкий, накачанный, верный полутяж, мне не уступит. А парни стоят рядом и наблюдают, кто кого из нас за борт выкинет.
— Ладно, Сергеич, постараюсь, — сказал я.
ГЛАВА ВТОРАЯ
У Саши Румянцева семья была морская на сто процентов — и отец, и мать в прошлом моряки. Да, да, мать тоже моряк, первая на севере женщина — судовой механик. Сашу это нисколько не удивляло. Раз до войны брали женщин в мореходки, туда и шли все разумные женщины, ну а мужчины — само собой. Саша, кажется, с рождения знал, что он будет моряком, хотя родители этого не очень-то хотели. К великой радости мамы в мореходку он не попал из-за плоскостопия. Он поступил в гражданский вуз, но в вузе этом была морская специальность. В первые же каникулы, с трудом отбившись от колхоза, он вернулся домой и устроился матросом на лихтер — пора было набираться морского опыта. Три месяца он «пахал» как заведенный, вжился в морской, быт, освоил жаргон, на всю жизнь подружился с ребятами и понял, что ожидание счастья было не напрасным — лучшей жизни, чем в море, не бывает. Вернулся в Ленинград он просоленным, тертым мореманом, и его рассказам о штормах и большой рыбе не было конца. Ребята с завистью его выслушивали, столичные девочки посмеивались и иронизировали, а Марина смотрела на все это с тайной тревогой. На следующий год Саше удалось получить «корочки» электрика и добиться направления на приличную базу.
Все складывалось прекрасно. К концу учебы он почти выплавал ценз, защитил диплом, оформил себе вызов из дома. Но тут комиссия по распределению наотрез отказалась признать его моряком. Пришлось много хлопотать, в Москву мотаться, подключать общественные силы, но все же в родной флот он пробился.
Вся эта кутерьма с распределением теперь воспринималась не иначе как с улыбкой. Мама о ней даже не знала. Она хлопотала по дому, готовила Сашу в рейс, и в доме так вкусно пахло пирогами.
— Сынок, я тебя провожать пойду, — сказала мама.