Порт
Шрифт:
— Ты что делаешь? — спрашивает, будто не видит.
— Купаюсь, — говорю, — в дерьме.
— Прости, но у меня нет слов. Нормальные люди так не поступают.
— Кто? Я дурак! — грохнул ящик ему под ноги так, что стекла брызнули. — Садисты, изуверы! Сколько можно над человеком издеваться!
— Извини, извини, — забормотал он. — Все натурально, положено. Только ты уж больно рьяно. Так на совесть обычно не смотрят.
— А я смотрю на совесть, — взвился я. — И сейчас к тебе в каюту приду, переборки вскрою, рундук выпотрошу. Готовь шмотки!
— Тише, тише, ты что? Народ кругом, — испугался он.
Народу и впрямь интересно, рты поразевали.
Больше слов у меня не было. Швырнул ящик на стеллаж и отправился к себе.
— Что? Куда? Как ты смеешь! — закричал он мне вдогонку.
Ничего, смею, своим движением я еще могу управлять.
Каютная прохлада меня остудила. Я высунулся в иллюминатор, дышал, не мог надышаться. За спиной слышал какие-то команды, топот ног по коридору, хлопанье дверей — все это меня не волновало. Передо мной расстилался залив. Ближняя сопка тлела опавшей листвой. Верх ее, опушенный кустарником, мягко спадал в седловину, и оттуда широким, плавным развалом поднималась новая волна. Сопки тянулись по кромке залива и смыкали на выходе берега. Вдали они окутывались дымкой, синели, и вплотную подобравшись к набухшему тяжелому небу, обрезали горизонт покатыми, как океанская зыбь, волнами.
Залив медленно нес воды в море, проводя чаек вдоль борта. Отлив тянул нас с собой из прибрежной лужи, на волю, на простор без берегов. Луна определяла наше движение, и положение звезд нам благоприятствовало. А мы не торопились, завязли якорем в нефтяном иле, в захламленном, загаженном родном дне, где на каждый квадратный метр десять пустых бутылок. Знакомый водолаз мне рассказывал — все дно залива выстлано стеклянной тарой.
Ветер хлынул в лицо, затрепетала шторка, и чей-то голос сзади строго спросил:
— Вы что там делаете?
До чего же любопытный народ, поздороваться не успеют, а уже вопросы задают.
Два мужика вошли в форме таможенников, и тот, который помоложе, отстранил меня, высунулся в иллюминатор и борт внизу осмотрел. Старший стал вопросы задавать, какие-то странные. Есть ли у меня изобретения? Сколько денег с собой? Где лежат лотерейные билеты?
Я сказал, что я досмотровый и работу им облегчил, в кладовке чисто, за гальюны я ручаюсь, бачки с постройки никто не вскрывал.
— Шутки здесь неуместны, — сказал старший и попросил показать личные вещи, которые молодой уже тряс.
— Если вы досмотровым не доверяете, зачем же я искал? — поинтересовался я.
— То, что вы досмотровый, — это ваше судовое дело.
— Значит, можно было не искать?
— Это вам первый помощник должен был объяснить, что и зачем. Странно, если он этого не сделал, — сказал старший и как-то значительно взглянул на молодого.
— Да у нас отход был суматошный, — стал оправдываться я.
— Значит, не сделал, — повторил старший, и молодой кивнул.
— Да нет, сделал, — сказал я, — говорю же, отход был, я запамятовал.
— Вы что, первый
— Отчего же, — ответил я небрежно. — В Польше был.
— Понятно, — сказал он. — Пойдем. — И вышел.
Молодой подзадержался и с нахальцей спросил у меня пару батареек, которые приметил в столе.
— Магазин «Электротовары» находится на улице Самойловой, — проинформировал я.
Он усмехнулся недобро и пошел начальника догонять.
Вслед за таможенниками погранцы пришли, краснощекие, сильные ребята. Их целый взвод на судно поднялся, и трое ко мне заглянули. Постояли, покурили, хлебнули кофейку остывшего, поглядывая на дверь, посетовали, что работы много, и отвалили, топая сапогами.
Потом я всех еще раз встретил, в машине. Обе команды в комбинезонах, со щупами и фонарями вскрывали дизеля, горловины танков, лазали под пайолами. Один шустрый пограничник, из тех, кто ко мне заглядывал, подошел бочком и по-свойски поинтересовался, где то место, куда можно контрабанду спрятать?
Я тоже, по-свойски, спросил:
— Тебе сколько служить осталось?
— Год еще, — вздохнув, ответил он.
— Ищи, время есть, до конца службы как раз хватит.
Он взглянул на меня с укором, будто я лишил его премиального отпуска, и погреб к своим.
Вообще-то они молодцы, на совесть работали, как в трюме на подхвате. Ничего не нашли. Я уж думал, они нас подзадержат, чтобы не в понедельник отойти. Но они в двадцать три свои дела закончили. Через полчаса мы якорь вывирали и дали ход. Капитан у нас — тоже молодец, современный, ни в дых, ни в чох не верит, ни в морскую традицию: полчаса подождать не мог. Зачем ему нужна такая самодеятельность?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Только вышли из залива, и капитан исчез. Уже несколько дней не видать его, не слыхать, правда, обонять можно было: с дедом заперлись наверху в своем отсеке и гудели, не переставая, только дух бражный через филенку просачивался. Лялька таскала наверх подносы, накрытые крахмальной салфеткой, и рассказывала, как они резвились там под гитару — дед играет, а мастер поет. Хорошо, говорит, получается. Пробовали Ляльку под свой аккомпанемент приспособить, но не обломилось, Лялька — девка с норовом.
Обстановка для меня не то чтобы новая — своеобразная. Мы, бывало, раньше тоже весело отходили, после Тювы в дрейф ложились, приходили в чувства. Но меру знали. Во-первых, больше дня себе не позволяли, а во-вторых, верхнего этажа там нет, одна шатия-братия, и гуляем, и работаем — все вместе. Эти же солисты так глотают, будто последний раз перед разлукой. И никто не ропщет. Парни ходят трезвые, стоят вахты и даже вроде бы гордятся, что мастер у них такой лихой, круто мажет и ничего ему не делается. Наверх поглядывают и перемигиваются: «Наш-то, во дает! Силен!» Любят его, что бы ни вытворял — все равно лучше его нет. За хороший рейс готовы ему все грехи отпустить, холопские души!