Порт
Шрифт:
Лялька сновала от столиков к буфету и вроде бы внимания не обращала на салонный разговор, а тут, когда базар начался, большую тарелку со вторым передо мной водрузила:
— Ешь, Михаил, и никого не слушай. Понятно? Дайте поесть человеку, замолкните, — скомандовала она, не хуже чем боцман.
Народ и правда утихомирился. Толя Охрименко даже голос подал в мою защиту:
— Чего, парни, он же новый: еще не обжился. Порядков наших не знает.
Но боцману это не понравилось:
— Если не обжился, да такой резвый,
— Ага, давай, решай, — подбодрила его Лялька. — Если свидетель нужен — пожалуйста. Подтверждаю, он правду сказал. Все? Кому добавки?
Никто добавки не захотел.
— На пару, значит, работаете, понятно, — запыхтел обозленный боцман и поднялся из-за стола.
— Да, да, на пару, иди себе, за нас не беспокойся, — со смешком сказала Лялька.
Боцман вышел. За ним потянулась его команда.
— Степану трудно, у него должность такая, — сказал Толя, стараясь поймать Лялькин взгляд. — Если боцман будет сознательным — пароход развалится.
Лялька, не взглянув на него, понесла в раздаточную посуду, и Толина фраза повисла в воздухе. Он сам, наверное, не очень понимал, что хотел сказать. У него так бывает.
Я ждал, чтобы с ним вместе выйти, был у меня к нему вопрос. Но Лялька вернулась, и Толя опять воодушевился:
— Мы везем на корпусе тонны старой краски. Вникните! Какой огромаднейший слой! — призывал Толя. — Мы как в броню одеты — если не счищать, мы бы давно потонули. А кто нас освобождает? Боцман и его команда. Это санитары, можно сказать…
Я понял, Толя не то чтобы боцмана выгораживает, он импровизирует на вольную тему, стараясь привлечь к себе внимание.
— Санитары леса — вороны, — сказала Лялька.
— И не только это, — обрадовался ее вниманию Толя. — Если вдуматься — сотни судов бороздят просторы и на каждом десятки тонн шелудивой краски. Она бы накапливалась годами. Краска снаружи, краска внутри, емкости заняты, рыбу везти не в чем. В итоге — продовольственная программа трещит по швам, дети недополучают ценный фосфор, мозги истощаются без подкормки. — Толя уже не в силах был уняться. — И потому боцман не одинок. Лучшие наши специалисты создали свою облегченную краску, которая состоит из воздушной взвеси и эфирных масел, проникающих в самые поры металла и не требующих повторной обработки…
Парни один за другим покидали салон, не прельщаясь Толиным красноречием. Лялька устало опустилась за крайний столик. А Толя вдохновенно продолжал:
— Судостроительные верфи всего мира закупили у нас патент за валютные рубли и используют ее в своих корыстных целях, а мы еще не можем добиться массового производства и покрываем свои социалистические борта хрен знает чем. У нас же не краска, а глина, которая сходит от первого шторма, — неожиданно заключил он и, довольный собой, ждал поощрения от Ляльки.
— Тебя бы кто покрыл, балабол, —
— Что, не веришь, Лялек? — занервничал Толя. — Я тебе журнал принесу. Когда зайти?
— Надоело все. Отстань, — нехотя поднялась Лялька.
Толя набрал со столов пирамиду тарелок и понес.
— Миша, ты будь вечером в каюте. Поговорить надо, — быстро сказала Лялька и пошла в буфетную. Оттуда слышался Толин громкий, убеждающий голос и ее вялые ответы.
Наконец он появился, сытый, довольный, словно там, в буфетной, только что от стола отвалил.
— Порядок, — выдохнул он.
— Слушай, Толя, — задал я свой вопрос, — правда, что меня не за того принимают?
— А, ты вон про что? — сказал он благодушно. — Был такой звон, вначале.
— Что же ты молчал? — разозлился я.
— А чего говорить-то. Сам во всем виноват. Сам же дал повод. Зачем суетился на отходе? Унитазы снимал, людей нервировал?
— Не снимал я их!
— Все равно, собирался. Рвение проявлял. Как тебя еще воспринимать? Прийти не успел, а уже шороху навел на весь пароход.
— Да разве я похож? — возмутился я.
— Видишь ли, если бы вначале фото твое прислали, а потом ты пришел — я бы точно сказал, похож ты или нет. А так, кто его знает, свои все уже приелись, может, свеженького подкинули. Дело житейское. Чего ты нервничаешь?
— Ну и обстановка у вас, — удивился я.
— У нас — не то, что у вас: серьезный флот, в загранку ходим, — довольный собой, прогудел Толя.
— Слышал я про ваши загранки. Барахольщики вы и хапуги.
— Ну не скажи, — обиделся Толя, — мы себя блюдем. Да и что теперь брать-то — себе дороже. Этой фанеры, если надо, дома можно наколупать без всякого риска.
Толя проводил меня в каюту и пошел по своим делам, что-то напевая себе под нос.
Вечером Лялька ко мне завернула, нервная, злая. Плюхнулась в кресло, закурила и, будто клапан у нее сорвало, принялась поливать всех направо, налево. И сволочи все, и кобели, и поговорить не с кем, и посидеть, и выпить. Каждый шаг секут, стучат друг на друга и за свою шкуру трясутся. Стала она мне выкладывать, кто с кем связан, через кого и почему.
— Ладно, — говорю, — Лялька, оставь, меня это не колышет, их дела.
— Дурак ты! — возмутилась она. — Я что, из общества «Знание»? Если бы под тебя не копали, стала бы я тут тебя просвещать!
Я ей сказал: что мне надо знать, я знаю, а вникать во все эти хитрости не желаю, потому что уважаю себя.
Лялька покивала головой и произнесла удовлетворенно:
— Во, я не ошиблась. — И, отодвинув чашку с кофе, поинтересовалась: — У тебя покрепче ничего нет?
У меня вообще-то было, на всякий пожарный, но случай вроде не тот.
— Если нету, я принесу, — уловив мое колебание, привстала она.