Портартурцы
Шрифт:
После поверки и молитвы молодых солдат рассадили по койкам для занятий «словесностью».
— Прикшайтис, читай «Отче наш», — услышал Подковин. Прикшайтис — литовец. У него маленькое лицо с острым носом, а глаза — с покрасневшими веками.
— Отче нас, — моргая, проговорил Прикшайтис и остановился. Губы его шевелились, пальцы вытянутых рук судорожно сжимались в кулаки, уши покраснели, но слов не было слышно.
— Дальше! — крикнул дядька.
— Иже веси на небеси, — обрадованно воскликнул новобранец.
— Что-о-о! Опять
Лицо Прикшайтиса покрылось белыми пятнами, он сморщился и зажмурил глаза.
— Чего жмуришься?
Но Прикшайтис по-прежнему стоял с закрытыми глазами, он только больше вытянул шею по направлению к своему учителю.
— Так и просится на оплеуху…
Учитель подошел к нему вплотную и наотмашь ударил по щеке. Прикшайтис покачнулся, но устоял. По лицу новобранца потекли слезы.
Тихона душила злоба. Он вскочил, но вспомнив слова из воинского устава, первые страницы которого он бегло пробежал вчера, — «Жалобы на начальника можно приносить единолично и только за себя», — беспомощно опустился на койку и отвернулся от несчастного литовца.
2
В десять часов утра в казарму пришел капитан Али-Ага Мехметинский, старший офицер батареи. На крупном продолговатом лице капитана торчал горбатый нос. Голова у него лысая, густые усы лежали пышно, брови приподняты, карие глаза на этот раз отражали усмешку. Маленькие руки с тонкими белыми пальцами капитан держал за спиной. Поздоровавшись, Мехметинский крикнул:
— Антонов Валентин Павлович.
— Я, — отозвался один из новобранцев.
— Ты малограмотный?
Солдат что-то пролепетал в ответ, и капитан вызвал Морозова.
— Ты также малограмотный. Что же это такое? Из большого города, а малограмотных прислали. Почему вы не учились?
Морозов густо покраснел.
Мехметинский ходил вдоль строя и, ласково улыбаясь, вызывал новобранцев по фамилии, имени и отчеству, хотя в руках у него не было списка.
— А мы-то ждали вас и думали: сибиряки не подведут… Та же неграмотность, что и в прибалтийских губерниях, и в центральной России. Нехорошо. Артиллерист должен быть крепко грамотным…
Лицо капитана стало серьезным. Егощеки несколько обвисли, но глаза по-прежнему блестели. Разговаривая с новобранцами, он прищуривал их.
— Держи голову прямо и приподними правое плечо, — сказал капитан Подковину. — Ты долго работал в судебной палате? Два года? А до этого работал где-нибудь?
— Был приказчиком. А основное мое занятие — рыбак.
— Хороший у тебя почерк?
— Я, ваше высокоблагородие, писарем не хочу.
— Посмотрим. Кого же писарем сделать? Сам видишь. И писаря нужны… Абрамович Моисей Иосифович! Ты мастеровой, слесарь?
«Вот память так память. Прочитал раз список и всех помнит», — подумал Подковин.
— Хорошие слесаря нам нужны. Что же ты можешь делать?
— Швейные машины умею починять, замки новые
— К пушке замок новый сделаешь?
— При инструменте — все можно.
— А новую пушку сделаешь? — желая развеселить солдат, спросил капитан.
— Давайте инструмент и помещение, я вам и пушку сделаю. Только с одной возиться невыгодно.
— Дельно сказано, — рассмеялся капитан. — Мы тебя в арсенал пошлем. Веревкин Матвей Карпович... Извозчиком был? Лошадей знаешь? Таких-то нам и надо. Быть тебе ездовым. Хороших лошадей тебе пару дадим. Малограмотный?.. Если ученье быстро охватишь, то старшим фейерверкером будешь. И верховой конь будет у тебя, и целым взводом будешь командовать… Н-да… Грамота у вас слаба, ребята.
Двадцать новобранцев ушли к своим койкам. Cегодня они освобождены от общей учебы. День был ясный и морозный… Через большие окна, обледеневшие внизу, солнце освещало внутренность казармы. Посредине ее, между чугунных колонн, поддерживающих потолок, — широкий проход вдоль всего помещения. По бокам, у стен, в несколько рядов стояли койки канониров; в углах, где было попросторнее, помещались старшие и младшие фейерверкеры. В проходе группами маршировали молодые солдаты. Слышались топанье и возгласы взводных.
Перед обедом, освободившись от занятий, к Подковину подошел его сосед.
— Напиши мне письмецо-то. В Орловскую губернию…
— Хорошо, напишу. Как твоя фамилия?
— Коневязов.
— Мы с тобой вот так договоримся: ты делай свое дело, а я напишу.
— Как же без меня-то?
— Ладно. Не мешай. Напишу, тогда и поговорим.
Через полчаса Подковин позвал его.
— Вот письмо готово. Прочитай-ка его вслух.
Сначала запинаясь, а потом довольно бойко Коневязов прочел:
«Любезные мои родители! Во первых строках сего письма прошу Вашего благословения, которое будет ненарушимо по гроб моей жизни, и горячо целую вас, а еще с любовию низко кланяюсь. Шлю свой поклон дедушке и бабушке, братцам и сестрицам, и дядьке моему с тетушкой, и дражайшей моей супруге горячий поцелуй, а я ей напишу отдельное письмо. Пусть любит вас всех и будет вам родной дочерью.
Всем я вам сообщаю, что здоровье мое пока, слава богу, хорошее и ученье мое солдатское идет своим порядком. А живу я теперь в городе Нерчинске в казарме, и всего нас, молодых солдат, прислали сюда в батарею только с наших краев восемьдесят человек.
Ехали мы очень долго, двадцать пять дней, и все Сибирью. Вот где просторно! Городов и сел мало, а все больше горы и густой лес. В горах тех золото копают, а по лесам пушного зверя бьют. Житель здешний, видать, в избытке. Дома бревенчатые, под тесовой крышей. Кругом, даже в лесу, изгороди, и домашнего скота много.
Забайкалье, где мы теперь служим, тоже богатая сторона, но уж больно студеная и бесснежная. Выйдешь на двор — и сапоги замерзают, и голенища у них сразу точно деревянные. Больше пятидесяти градусов бывают морозы.