Портрет героя
Шрифт:
— Ты будешь делать уроки? — Его темные глаза блестят, и в каждом отражается оранжевый язычок пламени коптилки.
— Нет.
— Зачем же ты пишешь?
— Я пишу письмо.
— Кому?
— Не мешай!
По тому, как он умолкает, я понимаю, что он готов заплакать. Мне становится жаль его.
— Я пишу письмо жене раненого бойца:
…и я навещаю его, и с каждым днем его здоровье лучше. Но он так ждет…
— А зачем ты пишешь? Он, что
— Он писал и сам, но ему нет ответа.
Внезапно брат говорит:
— Она плохая! Я знаю! Есть плохие люди… Они всем делают плохо! И не любят никого! И всех обижают!
Шаги. Ровные и быстрые шаги. Каждый раз, когда я слышу их, мое сердце вздрагивает от любви и радости. Это мама!
Румяная и красивая, она появляется на пороге с каким-то свертком и с портфелем в руках. В первые минуты после мороза ее лицо кажется совсем юным.
— Что вы делаете?
— Я пишу письмо жене одного раненого.
— Зачем?
— Ему она не отвечает.
Мама подходит ближе и, заглядывая в белый лист, читает вслух последние строки:
«…напишите ему, прошу вас…» Это тот человек, о котором ты говорил?
— Да. А что?
— Я думаю, все это напрасно…
Гнетущее чувство возникает во мне после этих ее слов.
— Почему?
— Вряд ли ты сможешь помочь ему.
— Значит, мне не писать?
— Я не писала бы так, как написал ты.
— А как?
— Я просто бы написала о нем, о том, как он себя чувствует, как поправляется. И — все! Я бы ни о чем не просила, потому что… Впрочем, не знаю!
Я бросаю письмо в корзину и беру новый лист.
О чем бы я мог ей написать? О госпитале? О том, что Трофима Яковлевича скоро должны выписать?
Я долго сижу перед этим листком. Свет коптилки освещает стол и часть окна. Обдумав содержание письма, я поднимаю голову и встречаю грустный, любящий и печальный взгляд мамы, сидящей напротив меня в старинном кресле.
А поздно вечером приносят письмо от дяди Васи, и мы читаем и перечитываем его, стараясь понять и то, что зачеркнуто цензурой. И когда, наплакавшись и наговорившись, мы ложимся с братом, мама долго еще сидит над развернутым письмом.
XIII
Следующий день начинается ужасно!
Ранним утром мама, встав с постели, разбивает в ведре ледяную корку, чтобы достать оттуда воды для умывания. Но кувшин вдруг падает у нее из рук, и она валится лицом вниз на холодный пол и так остается лежать без движения.
Я тупо смотрю на разлетевшиеся осколки фаянсового кувшина. А сердце бьется так, что мне трудно дышать.
— Мама!
Стараясь не шуметь, думая о том, что, если с ней что-нибудь случится, я не буду тогда… точно
Брат, сбросив с себя все тряпки, молча сидит на постели и, не отрываясь, смотрит на нас.
— Мама, ты слышишь меня?
Молчание. Я осторожно переворачиваю ее лицом вверх. Мне кажется, я и сам сейчас упаду. Ее лицо — как мел. Глаза широко открыты и смотрят вверх, зрачки — как точки.
— Мама! Мама! Очнись! — Я обнимаю ее и целую. — Мама! Мама! Милая! Очнись!
Еле-еле она произносит:
— Я слышу… плохо вижу… накрой… тебе не поднять… вызови «скорую помощь»…
Я подкладываю под нее пальто, поднимаю ноги, подоткнув под них одеяло, накрываю всем, что есть в доме теплого, а под голову кладу подушку.
— Она оживела? — сквозь слезы спрашивает брат.
— Да. Слезай быстрее, ложись рядом и грей ее. Понял?
— Да! Я знаю, так делали индейцы. Хорошо, что я читал об этом!
Я нащупываю в кармане мелочь, натягиваю шапку и пальто и выбегаю на улицу. Холодный снег летит мне в лицо — на улице метет. Из окон нашего дома, из торчащих труб, стелется горький противный дым. Я бегу по узенькой тропинке к телефону-автомату.
Вот будка: занесенная снегом, пахнущая мочой, исписанная номерами телефонов. Оторванные провода торчат из корпуса — трубки нет!
Я сворачиваю на улицу и бегом дальше, где должен быть еще один телефон-автомат. Должен! Вот он! Я открываю висящую на одной петле дверцу с разбитыми стеклами. На полу в будочке, занесенной снегом, на самой середине — куча дерьма… Я поднимаю голову — те же оторванные провода торчат из разломанного корпуса телефона.
Я бегу к овощному магазину: там пост милиции, там должен быть работающий телефон-автомат! Должен быть! Должен! Должен!
Мне жарко. Я бегу по-настоящему, как бегал до войны. Прохожие оборачиваются, как я оборачивался, когда видел бегущих так, как я сейчас… В переулке около овощного магазина я вижу телефон. Медленно прохаживается с винтовкой за спиной милиционер. Трубка — на месте!
— «Скорая» слушает! — слышу я далекий, как с края света, голос.
— Пожалуйста, примите вызов!
— «Скорая» слушает! Говорите!
— Примите вызов!
— Вас не слышно. Ваш телефон испорчен.
И — щелчок.
…Бессмысленно я держу ненужную трубку, потом кладу ее на рычаг, выхожу из будки. Милиционер, с худым изможденным лицом, небритый, старый, смотрит на меня… Я открываю дверь магазина. Женщина, повернувшись ко мне спиной, подметает пол. Две продавщицы считают талоны.