Портрет героя
Шрифт:
— Почему сейчас?
— Как же ты не понимаешь?! Ведь если мы умрем, то не будем говорить больше! Мама, а главнее Сталина никого нет?
Молчание. По шагам в парадном, по хлопанью дверей я понимаю, что рабочий день кончился.
— Мама! А Сталин ведь не бог?
— Нет… Он — человек.
— Жалко! Если бы он был бог, то больше бы помог нам. А Гитлер хочет быть главнее Сталина, но никто ему этого не позволит! Ведь правда?
И в это время в дверь нашей квартиры раздается стук. Мама поднимает
— Да, дома! — слышим мы противный голос Дуси. — Что делают? А как всегда: нажрались и дрыхнут!
В нашу дверь стучат, но мы не открываем: опять пришла нюркина комиссия!
— Они болеют, — слышим мы тихий и как бы извиняющийся голос Кац.
— Болей не болей — отвечать придется!
Это Нюрка. Чтоб она сдохла! После ее слов прерывисто задышала мама, брат съежился, а у меня сердце забилось как после бега.
Топот ног в коридоре, шум открываемой двери… Хлопнув дверью так, что с потолка комнаты сыплются кусочки побелки, комиссия наконец уходит. Тихие шаги Дуси останавливаются у наших дверей. «Вот она приложила ухо к замочной скважине, — думаю я, — и слушает, слушает… А мы лежим… и живем… пока». Лунный прекрасный свет освещает пустой холодный стол, накрытый клеенкой, на котором нет ни куска хлеба, потому что мы не встаем уже третий день…
— А Кац хорошая! — говорит брат.
— К чему ты это?
— Так просто… Она только ничего не может сделать… А я знаю, кто все может! Сталин может за нас заступиться. Но он не заступается… а ведь он должен. Он просто не знает про нас, не знает, как нас обижают. Мама! А можно написать ему письмо?
— Замолчи! Сталин занят тем, что заступается за всю страну! И ему некогда думать про отдельные семьи. Ты понял?
— Да, мама!
— И выкинь мысль о письме из головы! Ты слышишь? Ты меня понимаешь?
— Да, мама. Я все слышу, что ты говоришь, и всегда буду тебя слушаться… Ведь ты больше всех нас спасаешь… Ведь ты — мама!
— Замолчи, — шепчу я ему на ухо, — а то она заплачет!
Рано утром я просыпаюсь от неясного шума. Прислушиваюсь. Слабый утренний свет освещает нашу комнату с холодной печью. Вот снова какой-то шорох, тихий стук с улицы по наружным уцелевшим стеклам. Я встаю и, натянув ледяные валенки, держась за стену, подхожу к окну. Снова слабое постукивание по стеклу, будто воробьи клюют. Я встаю на кресло, потом на подоконник и открываю форточку. Иней при этом сыплется со стекла и падает вниз. Я высовываю голову. На снегу под окнами, около старой липы, ствол которой чернеет посреди громадного сугроба, я вижу Большетелова.
— Вы живы?
— Да. Заходи, Ваня.
Махнув рукой и проваливаясь по колени в снег, он карабкается через сугробы. Ветер подхватывает сухой снег от его следов, и я с наслаждением ощущаю на лице тающие снежинки и вдыхаю морозный свежий
— Кто там? — слышу я голос мамы.
— Мама! Это Большетелов. Можно он зайдет?
— Пусть приходит.
Я иду в холодный коридор открывать дверь. Робко улыбаясь и держа какой-то сверток, входит Ваня Большетелов.
— Здравствуйте!
— Здравствуй, заходи, Ваня.
Тщательно вытирая ноги и вздыхая, он проходит за мной в комнату и, косясь на лежащих маму и брата, таинственно шепчет:
— Я пришел сказать тебе… Тебя оставили в школе!
Бурная радость охватывает меня! «Я буду отличником! Не буду прогуливать! Буду дисциплинированным! Не буду дразнить Наклонение! Буду примерным учеником! Не буду курить в уборной! И уж точно куплю учебники — на те деньги! А Большетелов — друг!»
— Пойдем, — Большетелов тянет меня на кухню. — Тебя уже решили исключить, и все учителя, кроме директора и Онжерече, были против тебя. Говорил все время Наклонение, а Говорящая Машина поддакивала. А директор молчал сначала, только сопел…
— Откуда ты все знаешь?
— От Славика.
— Он что — там был?
— Да… Он же в совете дружины. Учителя долго спорили и сказали, что надо голосовать. И тогда Онжерече попросила прочитать…
— Что?
— Твое сочинение! И она начала читать сочинение на тему «Слово о полку Игореве». И все спрашивала: не скучно ли? Но все просили: дальше. И вот она дочитала до конца. Тогда все захлопали, а Наклонение спросил: «Чье сочинение»? И она ответила, что твое! И тогда инспектор сказал, что хотя такой прием и странный, но он против исключения. И тебя оставили и даже голосовать не стали.
— Ну спасибо!
— Ничего, не стоит… Да, вот… это вам, — и он, краснея, подает мне сверток.
— Что там?
— Так…
Я открываю. Боже! Там лежат два ломтя хлеба, посыпанные солью, две котлеты из картофельной кожуры, две конфеты «Барбарис»!
— Ваня?!
— Я сыт, — коротко отвечает он и смотрит куда-то вниз, на наш грязный пол, покрытый льдом.
«Тот день, когда люди решат, что они больше не будут помогать друг другу, они могут считать первым днем своей общей гибели!» — вспоминаю я слова Онжерече.
— И я схожу вам за хлебом и за водой.
Мы возвращаемся в комнату.
— Мама! Смотри! — И я показываю ей котлеты, хлеб и конфеты. Она поднимает голову, глотает, потом шепчет:
— Спасибо, милый!
Я даю Большетелову карточки, показываю на ведро и саночки:
— Ваня! Ты займи очередь за хлебом и поезжай за водой. Пока ты ездишь, очередь продвинется.
— Понял, — отвечает он и выносит ведро и санки.
А мы так и лежим в тишине и холоде нашей комнаты, и я думаю, что надо бы включить радио, но на это у меня нет сил. Я засыпаю.