Портрет и вокруг

Маканин Владимир Семенович

* * *

После этого я уехал.

Правда, ехал я на грузовой – ехал через застывшую реку по так называемой зимней дороге. Ехал в кузове, а вовсе не развалясь на мягких сиденьях, как тот мой энергичный двойник, уехавший с киношниками в темных очках. Тем не менее ехал я туда же, куда и те двое. К ним. В город.

Но сначала я смотрел им вслед, пока не скрылись.

* * *

«Старение – это ступеньки, а не ровный спускающийся вниз

асфальт», – твердил себе я.

Разница между Старохатовым молодым и Старохатовым зрелым, и в особенности Старохатовым стареющим, была вполне возможна. Теперь (с этого я и включился в работу) меня озаботили не сами по себе периоды его жизни, а их, что ли, стыковка. Миг перехода. Тем более – миг последнего перехода. Проще говоря, меня интересовала теперь необязательность переползания из периода в период: пусть человек меняется…

Мысль о том, что Старохатов в каждый свой новый период (если это действительно его период, а не просто десять – пятнадцать лет) способен функционировать как индивидуальность на базе неких новых ценностей, тогда и возникла. Опасно было: образ мог рассыпаться. Однако за вычетом этой опасности мысль была живой, и я был доволен. Я вообще был доволен, что вернулся домой и что опять работаю.

* * *

Дома было тихо и буднично. Без перемен. И даже Аня была не слишком надутая; правда, она сказала довольно строго:

– У меня к тебе есть разговор.

– О чем?

– О тебе.

– Я готов… Давай поговорим.

– Не сейчас.

Разговора не произошло – Аня «пообещала», но, любя, отложила на позже. Она только спросила, как мои отец и мать. Не болел ли я там и почему за полтора месяца было лишь одно письмо. Ну, и, конечно, немного поплакала… А в основном говорили о Машке. О ее массажистке. И конечно же о любимых подругах Ани – о тете Паше и тете Вале.

* * *

Да, он стал захаживать.

Вечереет. Мы сидим и толкуем, Старохатов не встает из-за стола, и – это в его стиле – он продолжает этот разговор вообще. О погоде. О кино. А затем вновь о том, как мои дела и когда же я закончу сценарий.

– Никак, – отвечаю я. – Собирал материал по чайной ложке – и выдохся… Помните, я рассказывал вам о некоем человеке?

– Помню.

– Попался мне орешек.

Помолчали. Старохатов спрашивает:

– Не можешь раскусить?

– Не могу.

– И ничего параллельно не пишешь?

– Нет.

– Ну, братец, эта болезнь с жиру, – смеется он. – Или, может, у тебя появилось имение и крепостные? Душ сто, а?

Я только вздыхаю.

– Так в чем же трудность? – спрашивает он. Он хочет быть мне полезным.

Я кратко набрасываю ему портрет – я подчеркиваю его противоречивость.

Старохатов думает – минуты две, не больше. Профессионал.

– Ерунда, Игорь, – говорит он.

– То есть?

– Нет такого человека.

Я даже слегка растерялся.

– Как это нет?

– Нет.

– Но я же

знаю, что он – есть.

Старохатов смеется:

– Нет, Игорь, сто раз нет… Поверь мне, что это обычный жулик. И он проще, чем ты думаешь.

– Проще?

– Гораздо проще. И гораздо понятнее. И никакой тут иррациональности нет.

Старохатов поднимается из-за стола и идет в прихожую одеваться – пора домой.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Глава 1

И трогательно было, и смешно: Аня, жертвуя изысканно звучащим званием лаборантки, собиралась взяться за подъем жизненного уровня нашей семьи. Ей казалось, что она делает некий шаг к достатку. Шажок, если не шаг. Пусть даже маленький. Она смотрела вперед, и я не мог не подумать, что она чудачка, девочка. И что, живя бок о бок с таким муженьком, она к достатку не выбьется. И что это так чудесно, что она этого не понимает.

Но они не только уговаривали ее стать секретарем директора, они – тетя Паша и тетя Валя – готовы были взяться и за меня. Ведь до самого этого дня Аня меня не трогала. Более того – она проявила максимум чуткости. Она не попрекала меня малым приработком. Она отпустила меня в деревню. Она полностью взяла, или, лучше сказать, пересадила Машку на свои молодые плечи. Словом, она понимала меня. Но это не значит, что она (они!) не собиралась взяться за меня всерьез, как только я приду в себя.

– Ты попробуй писать о дяде Вениамине, – так Аня начала.

И повторила, как повторяют приказ:

– Тебе надо написать повесть о дяде Вениамине.

Я, помнится, даже рот приоткрыл. Я полагал, что с этим покончено и что эта тема давно умерла. Или сам дядя Вениамин умер. Потому что речь о нем велась когда-то давным-давно.

– Это тот, с кем хотели познакомить? – невыразительно спросил я.

Аня кивнула. Стало ясно, что меня считают глубоко провинившимся.

– Ты будешь, Игорь, о людях писать типичных. О тех людях, которые живут рядом с тобой.

– Разве дядя Вениамин переселился?

– «Рядом с тобой» – в переносном смысле. Не остри. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

Она продолжала:

– …И с тобой больше никогда не случится того, что случилось. Пустоты этой не будет, вот увидишь.

– Аня, я ведь не жалуюсь.

– Зато я жалуюсь. (На что она жалуется, я не спросил – было ясно. Уехал. Бросил. Какой я муж?)

– Жаловаться – самое простое, – отмахнулся я.

– Я не на тебя жалуюсь.

– Вот тебе раз, – а на кого же? – Она заплакала:

– На жизнь.

Она сказала, что боится за Машку. И боится остаться одна. И за себя боится. И за меня тоже – тетя Паша и тетя Валя передали ей, что перед отъездом я был совсем плох и что именно с таким лицом кончают самоубийством.

– Велели припрятать в доме веревки?

– Вроде того. Велели внушать тебе, что жизнь – это чудо.

Слезы, впрочем, быстро просохли. Аня была человеком решительным.

– Игорь.

– Да.