Портрет и вокруг

Маканин Владимир Семенович

* * *

Пьесу, впрочем, уже можно было себе представить. Зрелище есть зрелище, некая первородность и таинство – тем и манит. И вот полутемный зал, и занавес, и декорации, а высветленные прожекторами (в лучах меняющегося цвета) лица и фигуры уже бродят по полутемной сцене из угла в угол и шепчут некие невысказанные тихие слова.

Завязка, к примеру, такая. На сцене человек – и молодой, и милый, и желающий добыть людям что-то там светлое и необыкновенное; короче – он самый. Герой. Так сказать, точка отсчета

для остальных действующих лиц. Живет он в большой запущенной квартире. Одинокий. Мечтательный. А в этом же доме, рядом с его квартирой, располагается волею случая большой и шумный мебельный магазин.

Вот он сидит на стремянке (под самым потолком) и выхвачен из полутьмы самым розовым лучом; он достал рукой книгу с высокой полки – сидит и углубился. Книгочей. Поглощает мудрость веков. Он сидит и шелестит страницами – и это сразу же видно, едва только занавес расползется.

Входит гражданин. Обыкновенный. Немножко провинциальный. И говорит примерно так, как говорит Мармеладов в незабвенном романе:

– А осмелюсь ли я, уважаемый товарищ, обратиться к вам по делу с разговором приличным?

– Конечно, – отвечает ему наш парень со стремянки, шелестнув очередной страницей. – Валяйте.

Гражданин откашлялся.

– Купил я два шкафа; из Киндяковки я; приезжий. (Он еще раз откашлялся.) Себе купил и братану. Надо ему телеграмму отбить. Надо к тому же перевозку организовать. Надо машину найти…

– Ну и что?

– Шкафы-то деть мне сейчас некуда. Пусть они у вас временно постоят?

– Пусть…

– У вас квартирка-то рядом с мебельным магазином – это мне удобно.

– И мне терпимо. Но вы, друг мой, достанете мне за это старинную книгу.

– Какую?

– А какую хотите. Можно – летопись. Можно – церковную. Можно, наконец, любую старую книгу – лишь бы не нашего века.

– Ага…

– Пришлете мне в знак благодарности какую-нибудь книжонку из вашей деревни…

На этом поладили. Отговорив свою сценку, провинциальный гражданин (маленькая роль) уходит за кулисы – и где-то там разгримировывается. Для него конец. А на сцену уже втаскивают холодильник другие люди. Можно даже, чтобы втащили роскошный финский гарнитур. Чтобы и шумно, и зрелищно, и натурально.

Те люди, что втаскивают этого красавца, сработанного под орех и уютного, как сам уют, – одновременно – передают нашему герою две-три старые книжонки. Плата за постой.

– Порядок, – говорит им наш герой со стремянки, принимая книги. – Можете оставить, ребята, свое барахло. Волоките в тот угол.

Выясняется, что Жаждущий Познания парень практикует этот, так сказать, постой достаточно давно. За книги он согласен некоторое время держать у себя чужую мебель. И в известном смысле сторожить ее. Благо жилье позволяет.

Все вокруг это знают. И если у приезжего человека подходит очередь на модный сервант, ему шепчут:

– У тебя есть старая книжка?

– Привез.

– Тебя предупредили заранее?

– Ну да. Сосед посоветовал.

– Тогда в порядке. Поставишь на время сервант у этого парня (квартира четыре), а потом спокойно отправишь домой.

Без суеты. Без гонки. А когда отправляешь без гонки, и уголка не отобьешь. И не поцарапаешь.

– И не надо ему платить деньгами?

– Нет, он очень милый!

Само собой разумеется, что милый парень беден, как мышонок. Ну, хлеб-то есть. И кофе, конечно. И масло тоже можно ему разрешить. Но в остальном – ни-ни, деньги и блага его не волнуют: герой – значит герой.

Возникают встречные потоки. С одной стороны, квартира заполняется старыми мудрыми книгами. С другой – она заполняется мебельными гарнитурами и телевизорами. Мебель время от времени собственником вывозится, но ввозится куда больше, вещи валят валом, образуется затор; и вот квартира уже буквально набита человечьим добром. Книги… или торшеры? – такое вот нацеливающее название, дабы определить суть происходящего с зазывной, балаганной хлесткостью. Могла быть пьеса. Реальный смысл ее достаточно ясен, так что сценическая площадка эта – душа человеческая, душа Старохатова, и вот что в ней, то есть в душе этой, сейчас происходит.

* * *

Пьесы, пусть даже не написанной, не может быть без молодой и привлекательной женщины. И потому женщина есть. Милая и скромная. Она любит нашего героя и иногда приходит к нему. Общается. Вымоет чашку из-под кофе. Пожарит картошку.

Или вытирает пыль. А он со стремянки (весь такой современный, жесткий и хриплый, плюс Жаждущий Познания) кричит:

– Миленькая, какого черта ты телевизоры протираешь?

– Ну а как же… ведь пыль.

– Плевать!

– Пыль, – робко произносит она. – И здесь тоже пыль…

– Пусть хоть сгниют. Плевать мне на их холодильники!

Но она конечно же вытирает. Тихо-тихо. Женщина… А он шелестит страницами. Углубился.

Она вытерла пыль. И вот, пока он там, на стремянке, шелестя страницами, выписывает мудрость прошлых веков, она в детской своей непосредственности включает кряду восемь телевизоров. Цветных. И черно-белых. И радуется. Как ребенок. Зритель же по ходу пьесы получает дополнительное зрелище: на экранах начинающие балерины пляшут танец, работая тонкими руками под лебединые крылья. В цвете. И в черно-белом варианте. Помножить на восемь – получится рота великолепных девиц. И ведь не нужно выводить их на сцену (да им бы и не сплясать среди мебели).

Зрителя ради можно ввести в действие и сержанта милиции. Чтобы он, значит, думал, что наш герой – замаскировавшийся крупный спекулянт: мебели-то, мамочка-мать!.. И чтобы он всюду совал свой милицейский нос. И чтобы однажды организовал слежку, спрятавшись на ночь в чей-то скрученный и очень дорогой ковер. И чтобы дым шел из ковра, когда он, нервничая, курит. Но чтобы в финале он понял, что к чему, и даже бы по-дружился с нашим героем.

Развязка дело жанровое и отчасти вкусовое. Для драмы финал, разумеется, должен быть достойным и страшноватым. Мебель и вещи, полностью завладевая домом, вытесняют книги.