Портрет
Шрифт:
Распрощавшись с Никодимом Петровичем, Матвей залез в кабину и с любопытством принялся рассматривать приборы со всякими хитрыми стрелками и цифрами. Раньше в кабине «яшки» ездить ему не приходилось, все только в кузове.
– Чего, интересуешься? – легко впорхнул на водительское место рыжеволосый парень. – Давай знакомиться! Александр, Сашка!
У шофера оказался легкий и дружелюбный характер. Он всю дорогу балагурил, рассказывал всяческие истории. Матвей совсем перестал замечать ямы и ухабы, от которых тело подбрасывало будто на пружинах, а затылку приходилось в принудительном порядке «целоваться»
Себя Сашка называл потомственным шофером в третьем поколении. Оказалось, что его дед и отец работали извозчиками в Москве. Матвей впервые в жизни познакомился с настоящим, коренным москвичом. Александр с таким упоением рассказывал о своих родных Сокольниках, что Моте очень захотелось там побывать, увидеть все своими глазами.
Зарубин выждал минутку, когда Сашка сделал паузу, закуривая папиросу, и спросил:
– Чего ж ты тогда из самой Москвы сюда подался?
– Чудак-человек! – широко улыбнулся шофер, протягивая Моте пачку сигарет. – Я такой же доброволец, как и ты, через райком сюда попал. Хочу своими руками завод-гигант построить, чтоб было потом о чем внукам рассказать! Да ты кури!
– Нельзя мне сейчас, – с грустью посмотрел на папиросы Мотя. – Знаешь, мне Москва сказочной кажется. Когда малым был и на вокзале тырил, столько раз хотел в Москву удрать. Один раз мы с Лешкой, он сейчас тоже здесь, на строительстве, может, слышал, Хотиненко фамилия, так вот мы с ним в товарняк забрались. Да нас хромой Прохор, это главарь наш был, нашел. И хорошо, что нашел, этот товарняк не в Москву ехал, а наоборот совсем. А мы подумали, что раз на табличке написано, то, значит, прямиком в столицу.
– Да, Москва, она всем городам город! – мечтательно произнес Сашка. – Еще побываешь! Вот завод построим, в отпуск к своим махну. Давай вместе! Сокольники тебе покажу, Замоскворечье, ну, Кремль увидишь, самой собой. Москва-река, она знаешь какая широкая! Не меньше Волги! Правда, я на Волге не был, но Москва-река точно ей не уступает. На трамвае покатаешься! Знаешь, как на подножке висеть надо? Я тебя научу!
– Ты недавно приехал? – спросил Мотя. – Я тебя не припоминаю.
– Три недели. Пусть не с начала, но я считаю, что не опоздал. Цеха начинают монтироваться, металлоконструкции со станции возим, вот теперь оборудование пошло.
За разговором незаметно прикатили в Соцгород. Сашка высадил Мотю в палаточном городке, а сам укатил к котлованам. Зарубин накинул вещмешок на плечо и посмотрел по сторонам. Все знакомое, будто и не уезжал никуда. Да и больница вместе с Никодимом Петровичем начала расплываться в памяти, как волна от брошенного в речку камушка. Словно и не было ни метания в жару, ни слабости, пронизывающей каждую клеточку, ни льющегося в окошко белесого света низкого осеннего неба. Была только Ревмира.
Матвей пошел к палатке, около которой столкнулся с погруженной в поварские хлопоты Люсей. Та бросилась на шею к Зарубину:
– Мотька, дорогой, наконец-то! Выздоровел? Полностью? Давай я тебя накормлю.
Пока Матвей с проснувшимся от свежего воздуха аппетитом уминал порцию каши, Люся, перескакивая с пятого на десятое, рассказывала ему новости.
– Ты одна сегодня? Где Поля? – спросил Матвей, когда поток слов от Лусине начал иссякать.
– В
Люся замолчала. Матвей вопросительно посмотрел на нее. Девушка вздохнула:
– Пусть лучше она сама тебе расскажет. Или Лешка твой. А мне другую напарницу обещали. Ждем новичков, завтра должны приехать.
Мотя отправил в рот последнюю ложку каши, придвинул к себе кружку с чаем и… вздрогнул. Издалека, с той стороны, где располагался «Таежный», послышался собачий лай. От него по коже побежали мурашки.
Глава 11. Отчаяние от бессилия
– Видела, какой Мотька исхудавший вернулся? – Лешка прижал к себе сидевшую рядом Павлину.
Поля затуманенными от слез глазами смотрела вдаль, на другой берег Мотовилихи. Невдалеке, в пожухлой траве, послышалось стрекотание кузнечика, сумевшего дожить до этой поздней осенней поры.
– Поля, перестань! Нельзя же так, – Алексей увидел, как задергались губы девушки, и принялся осыпать ее поцелуями.
– Ты… ты… исхудавших не видел, – сквозь всхлипывания прорывались обрывки слов Павлины.
– Ну перестань, Полечка! Ты же денег им оставила. Много денег. Они теперь перезимуют, – горячо зашептал Хотиненко.
– Ты ничего не понял, Лешенька! Уполномоченные придут и всё-всё выскребут. Ни зернышка не оставят, ежели найдут. Я ведь рассказывала, в селе орудует Васька-бандит. На нем клейма ставить негде, это тебе весь колхоз скажет, все село. А его Антип Иванович уполномоченным сделал. Что творится-то?
Хотиненко уже много раз слышал от Павлины ее постоянно повторяемый, сбивчивый, полный непонимания, жалости и одновременно гнева рассказ о происходившем в Высоком. Лешка не мог взять в толк, каким образом Антип Иванович Овечкин, заслуженный и уважаемый человек, председатель колхоза, мог потворствовать таким, как Васька-бандит. Послушать Полю, так не верится, что такое вообще может происходить. Какие-то уполномоченные, местные и пришлые, бандиты настоящие, врываются в дома, разувают и раздевают, заставляют стоять в холодных ямах или в амбар без одежды бросают, из которого уже выскребли все до последней крошки.
– Как же райком? Райисполком? – снова и снова повторял Алексей, задавая вопросы, на которые ни у него, ни у Поли нет ответов. – Там что, советской власти не осталось?
– Не знаю я, Лешенька, ничего не знаю… Ты мне веришь?
– Верю, Полюшка, верю, – горячие губы Хотиненко собирали с Полиных щек и губ соленые слезы.
– Увольняться мне надо, – всхлипнула девушка, – и ехать. Пропадут мал мала без меня. Мамочка вся почернела и тонюсенькая сделалась ровно спичка. Не переживут они зиму. Чует мое сердце, не переживут. А батя совсем руки опустил. Запил крепко. Хлеб весь подчистую забрали, муку, зерно на посев, картошку с капустой, а самогон батя сумел спрятать. Где – ума не приложу. И еще варенье осталось, вишневое да грушевое. Так оно в горло уже не лезет, приторное.