Портреты в колючей раме

Делоне Вадим

Приказ не давать мне освобождения озлобил даже безразличных мужиков, и они стали дурачить начальство. Офицеры на рабочей зоне разыскивали, где я тружусь и как. Их посылали от вагона к вагону загружаемых составов, а я отлеживался в штабелях и, когда боль немного утихала, заменял тех, кто валился с ног.

* * *

Очень мне старался помочь Вася Халанов, мой сосед по нарам, неприметный щуплый паренек, которому едва перевалило за восемнадцать лет. Он с поразительной ловкостью исхитрялся справиться со своей работой и тут же бросался мне на подмогу. Из таблички, красовавшейся на его койке, я знал, что он осужден за хищение социалистической собственности на два года. Статья эта настолько распространенная, что я никогда не интересовался сутью его «преступления». Но как-то во время очередного перекура спросил: «За что упекли?» – «За поросенка, я поросенка задавил». – «Как поросенка задавил, – не поверил я, – шутишь, что ли, поросенок же не человек, не видит, куда бежит?» – «Где уж там шутить, – вздохнул Вася, – от такой шутки полхуя в желудке, на два года зашутили. За поросенка сижу. Из деревни я сам, от Тюмени верст сто. Школу с отличием кончил, в институт решил поступать в городе, да из колхоза отпускать не хотели, председатель прямо белой пеной плевался, мол, нам здесь люди нужны,

здесь работать будешь, мы тебя растили. Но подался я все-таки в город, а вот чтоб в институт поступить, образованьишки не хватило. Учителя-то у нас в деревне плохонькие, а книг я хоть много прочел, да как-то подряд все глотал, без разбору, вот и не дотянул. Ну, помотался я по тюменским стройкам, помесил бетон – на лучшую работенку мне с деревенской справкой рассчитывать не приходилось. В общежитии народу чуть поменьше, чем в нашем бараке, каждый день пьянки-драки, каждый день милиция за кем-нибудь ломится, и, как говорится, с концами. Где уж тут позанимаешься. Ребята надо мной издеваются с утра до ночи, что, мол, академик, опять за Маркса принялся, в начальники партийные пробиться хочешь, а с простым народом и выпить гребуешь. А я бы и рад компанию поддержать, да знал, что непременно в историю какую-нибудь попаду с ними. Тюрьмы я всегда боялся – на глотку брать не умею и драться не люблю, вот и думал, что я там с блатными делать буду. Ну вот – как ни боялся, а попался.

Со стройки я ушел и определился на шоферские курсы, стипендию платили грошовую и общежития нет, у бабки одной угол снимал. А тут мать моя в деревне заболела, одна она у меня, пришлось назад ехать; председатель надо мной долго глумился: „Профессор приехал, мы, значит, в деревне сортом ниже, кафедру ему подавай, ну что, наездился“. – „Все равно, – говорю, – из вашей деревни вырвусь“. В соседнем колхозе, что побольше, МТС была, там я курсы шоферские окончил. Дали мне грузовик, ну, думаю, хоть тем тебе насолил, что не в твоем хозяйстве останусь. Приехал на грузовике в деревню, все мои друзья школьные поздравлять сбежались. Ну и стали колеса обмывать, чтоб катались быстрее. Напились изрядно, и девки стали упрашивать, чтоб я их покатал. Все в машину набились – кто в кузов, кто в кабину. Сначала по дороге гоняли, а потом я в поле свернул, чтобы лихость свою изобразить. Темно уже было, тут я и наскочил на этого поросенка. Как только мы не перевернулись! Хмель из меня разом вышел. Ну да, слава Богу, царапинами отделались. Поросенка в сторону оттащили и вернулись в деревню. Я машину дома поставил, а на следующий день пьянку продолжили. Я и не знал, что дружки мои потом к тому полю вернулись. Мне они ничего не сказали, а между собой решили – не пропадать добру, освежевали поросенка и продали. Хоть бы до города тушу довезли, а то поленились и спьяну загнали кому-то в соседней деревне. Ну их и застукали. Явилась ко мне милиция – улики искать, а у моей машины все колеса в крови. Как мои друзья ни доказывали, что случайно мы поросенка задавили, все бесполезно.

Поросенок, конечно, колхозный оказался. Кто же своего-то ночью гулять отпустит.

Мать у соседей денег позанимала и к председателю вся в слезах – откупиться хотела. Но тот и слушать ее не стал. „Сын, – говорит, – твой себя выше других считает, в деревне работать не хочет, я ему покажу, кто из нас выше“. На суде он такого обо мне наговорил, что я только рот разинул. Оказывается, я и деревню, и советский строй оскорблял, и, мол, грозился вред приносить, пьянствовал и антиобщественный образ жизни вел. Других свидетелей ни о чем не спрашивали, потому как он партийный и со всем районным руководством вась-вась. Ну и присудили меня к двум годам за хищение государственной собственности и вовлечение малолетних в преступную деятельность (двоим из моих школьных дружков, тем, кто поросенка освежевал и продал, до восемнадцати лет несколько месяцев не хватало). А в приговоре отметили особый цинизм содеянного».

«Погоди, Вася, – взмолился я, – ну хорошо, хищение понятно, прямо всю соцсистему ты по миру пустил, ну хорошо, деток, которые всего на полгода моложе тебя, вовлекал – это еще понятно, но цинизм тут при чем?» – «А цинизм, политик, вот при чем, оказывается, я не просто хищение совершил, но и в особо циничной форме, то есть гонялся за несчастным поросенком по полю, что доказывает злонамеренный умысел и антиобщественный облик мой. Ну да ничего, политик, все на пользу. Я ведь хоть книги и читал, а дурак дураком был, в комсомол чуть не первым вступил, Ленина изучал, байкам их верил. Думал, что всякая несправедливость от необразованности, думал, грамотные люди правду знают, просто до всего руки не доходят. Учиться думал, ну вот теперь отучился, много я всего по тюрьмам повидал. Я вот о тебе думаю. Друзья у тебя в Москве, и профессора есть и академики, и в других странах про вас знают, а все равно засадили, да и здесь специально издеваются. Где уж мне-то за правду бороться, если и с тобой так расправляются. Очень мне тошно. Выйду с зоны с волчьим паспортом, куда деваться – нигде не пропишут, да и мать пишет – совсем плоха стала. Придется в ту же деревню возвращаться, под того же председателя. А он еще куражиться начнет, ну что, мол, съездил в университет. Эх, политик, одного боюсь – не выдержу я, возьму грех на душу, замочу паскуду. Как я всех их теперь ненавижу, коммунистов. Оттого, наверное, что верил им сильно, вот и обидно теперь дoсмерти. Ты, политик, помни, я на все готов против них, теперь уж мне всю жизнь по тюрьмам суждено, как ни выкручивайся…»

* * *

В начале лета освобождался Егор. По дороге к жилой зоне, глядя в дырку, пробитую через обшивку железного кузова рефрижератора, на ожидавшую его свободу, Егор попросил меня: «Слушай, напиши ты мне стихи, только не блатные, а такие, чтобы как романс. Для девчонки моей, рассказывал я тебе, как ее посадили. Любил я ее. Сам знаешь, из лагеря в лагерь письма запрещены, ну теперь выйду на волю, напишу. Ты уж сочини, только так, чтобы она не заподозрила, будто не я написал, попроще…» Не в первый раз я оказывался в роли Сирано де Бержерака. К вечеру была готова стилизованная баллада. Потом ее положили на музыку и исполняли под гитару на неподцензурных сходках нашей зоны:

…Я срок тянул без радостей земных,Где гнет сучня, борзея год от года,И по костям товарищей своихДосрочно выползает на свободу.Я

срок тянул, нелегкий пятерик,Но обо мне никто сказать не может,Чтоб я хоть раз кому-то шестерил,Чтоб я кого-то вкинул или вложил.Теперь года печали за спиной,Но все-таки, любимая, ты знаешь,Мне бы хотелось встретиться с тобой,Но ты пока что путь мой продолжаешь.И жизнь твоя идет по лагерям,Я знаю, как там холодно и жутко,Но верю, что судьба подарит намОдну хотя бы светлую минутку.Ты успокоишь ласками мой пыл,Обнимешь чуть дрожащими руками,Ведь я такой, любимая, как был,Я с ног не сбит тюрьмой и лагерями…

* * *

Как беглый каторжник, стою перед тобой,Глаза твои – живой мираж спасенья,А белый снег летит над головой,Реальность придавая сновиденьям.Скрипит метель в глуши пустых ночей,Хрипит барак, тревожно засыпая,И бьется солнце за колючкой лагерей,Как пойманная рыбка золотая.Вот выкликает лагерный конвойФамилию мою и год рожденья,И я стою с побритой головойПод медленною пыткой униженья.

В один день с Егором досрочно освобождался москвич Миронов, по прозвищу Кишка. Даже среди активистов этот достойный член штаба СВП считался негодяем. На всей двухтысячной зоне не было ни одного человека, на которого бы этот Миронов не донес. Ни один лагерный надзиратель не мог сравниться с ним в мастерстве унюхать незаконное чаепитие или провоз из рабочей зоны купленных у вольных сигарет. С утра до ночи этот здоровенный опухший детина, от которого всегда разило отрыжкой даровой добавочной каши, носился по зоне, как угорелый. Даже дотошных офицеров иногда утомляло его неистовое рвение. Активисты из сибирских вели себя посдержаннее и доносили не на всех. Хоть и доблестная Тюменская область величиной чуть не с Западную Европу, но пути-дороги ее обитателей пересекаются часто, человек там не может исчезнуть и раствориться. Активисты из сибирских прекрасно знали, что после досрочного освобождения рано или поздно попадутся на глаза. В тех краях темнеет быстро, и на воле нет автоматчиков на вышках и стукачей в каждом бараке. Активисты из сибирских опасались расправы. Миронов ее не боялся. В Москве легко исчезнуть. Миронов надеялся на скорую реабилитацию перед государством всеобщей справедливости. Он отбывал срок за то, что, будучи начальником ударного комсомольского отряда, обсчитывал работяг. Конечно, все комсомольские вожаки так и поступают, но Кишка по своей неуемной жадности превысил пределы дозволенного грабежа. Теперь условно-досрочное освобождение гарантировало ему не только московскую прописку, но и возвращение на прежнее место работы.

До вокзала, во избежание инцидентов, его должен был сопровождать один из младших офицеров охраны. Через пару дней по зоне поползли злорадные слухи: с Мироновым все же посчитались дорогой. Подробностей никто не знал. Блатные и мужики, пацаны и доходяги – все без исключения строили гипотезы, не скрывая радости. В один из вечеров ко мне в барак забежал посланец Соловья: «Политик, – прошептал он, – Леха ждет тебя, разговор серьезный».

Соловей был не по обыкновению мрачен.

«Беда случилась – только что из Тюменской тюрьмы мне передали – Егор под расстрелом сидит, всего один день по свободе погулял. Не судьба, значит, а какой парень… Он-то Кишку эту, Миронова, и вспорол». – «Как же так, Леха, – мне все не верилось, – его же охраняли, не может быть…»

«Охраняли… теперь его земля охраняет, гада этого. Вот как дело было. Приехал Миронов с офицером на вокзал. В зоне-то он чая в рот не брал, все праведника корчил, а тут отпраздновать решил. Всех, мол, обманул – на зоне кумовское сало днем и ночью жрал, по половине срока освободился. Ну и стали они с офицером в вокзальном ресторане опрокидывать. Дальше – больше. Премий у него от начальства за отличную работу немало накопилось, хотя он, паскуда, на работу никогда не являлся, а все больше в штабе СВП да у кума торчал… Отправку свою в Москву Миронов отложил, и стали они из ресторана в ресторан переползать. И в одном кабаке вынесло их на Егора, но спьяну не заметили. А тут еще офицер спохватился, что пора ему быть на зоне, и оставил Миронова без присмотра. Тот покуролесил еще немного и поплелся на вокзал. Дорогой его Егор и остановил. Ты же знаешь, как можно душу отвести, да еще на таком дерьме, из-за которого у скольких пацанов менты полжизни отняли. Миронов сначала на помощь звал, а когда понял, что офицера рядом нет, стал по старой привычке запугивать: бей, мол, я тебя все равно вложу, я в больничке отлежусь, а тебя точно в зону пристрою. Ну Егор и не выдержал. Первый день всего по свободе гулял. Вспорол он эту Кишку, все равно, мол, пропадать, так уж с музыкой. Когда чухнулись менты, подозрение на него пало, и сняли его несколько дней назад с какого-то поезда. Доказать вроде бы ничего толком не могут. Но Егор с дружком был, и тот вроде пытался Егора от мокрого дела уберечь, и бросился на него, чтобы помешать. Егор его случайно и порезал чуть-чуть. Его тоже посадили, он молчит, но Егору теперь придется в сознанку идти, чтоб дружка по делу не потащили.