Портреты в колючей раме

Делоне Вадим

Майор был человеком принципиальным, гуманизм не был ему свойствен – из карцера меня раньше времени не освободили… Зато майор любил цветы, искренне любил. В центре зоны красовалась клумба. Ее выращивали несколько заключенных из окружения Папы Лашина. С тех пор я гляжу на цветы с равнодушием. Злость к этим цветам была у всех на нашей двухтысячной зоне. Из цветов ведь не сваришь похлебки. Цветы раздражали своим издевательским присутствием там, где за ложку чая отдавали жизнь. Именно майор Лашин ввел у нас на зоне принудительную утреннюю гимнастику и непременное хождение в столовую строем.

От хождения строем блатные разом отказались, и я к ним, разумеется, примкнул. Вечером, когда возвращались с работ, активисты немного унимались, выбившись из сил по служебным делам, – доносы

и подслушивание бесед тоже утомительное занятие. Вечером мы ходили на «ужин» уже не строем, а как придется. Но Папа Лашин решил навести порядок. Тогда от вечернего липкого черпака каши мы тоже отказались, и за лишний черпак каши, которым мы гребовали, мужики таскали нам наш законный хлеб – лагерную пайку. Но майор был хитер и упорен. Он расставил активистов около столовой, дабы никто из мужиков не мог пронести нам положенный кусок хлеба. Днем на работе хлеб нам выдавали без всякой строевой подготовки вместе с баландой – супом, который неизвестно из чего и как сварен. Но лишение хлеба утром и вечером было для нас страшным новшеством, войной на измор.

– Слышь, политик, блатные парламент собирают, ну толковище, или сходка по-нашему. Пойдем, поучаствуешь, – объявил мне Санька в один прекрасный вечер.

– Мне-то вроде не по чину, – изумился я, – у вас же там собрание из блатных, тех, кто в законе.

– Пойдем, пойдем, политик, – уговаривал Санька.

Мое появление в «парламенте», и правда, вызвало косые взгляды. Первым встрепенулся Костя Конопатый – главшпан тех, кого Егор окрестил шакальем.

– А политик что тут делает? – начал было он. – По закону он фраер и решать ничего не может.

– Кто фраер, а кто не фраер – еще время покажет, – оборвал Леха Соловей, – он от хождения строем отказался, да и посылок давно лишен.

Конопатый смолк.

– Что делать будем, политик? – обратился ко мне Соловей. – Так мы долго не протянем.

– Протянем, – сказал я. – Надо ввести премиальную систему: тот из мужиков, кто приносит нам хлеб, помимо нашей каши, ежедневно получает две столовые ложки чая. За эту мзду они не только пайку хлеба, но и черта в ступе мимо активистов пронесут.

– Чай мужикам отдавать! – заорал Конопатый. – Да где это видано! Не положен им чай!

– Не хочешь чаем делиться, – усмехнулся я, – маршируй!

– А ты ему, политик, песню сочини строевую, залихватскую, – поддержал меня Санька.

– И без меня давно насочиняли, и все ленинские премии между собой поделили. Ты что, по радио не слышал: «Сегодня мы не на параде, мы к коммунизму на пути. В коммунистической бригаде с нами Ленин впереди!» или что-нибудь в этом роде.

Решили выдавать премиальные ловким мужикам. Я знал, что издевка моя даром не пройдет. Но уж очень тошно было видеть, как Конопатый через подставных лиц, конечно, обирает мужиков.

– Ох, Санька, на хрена ты политика в это дело втравил, – сказал Соловей Арзамасскому после прений, – он же своим выступлением как бы нож в стенку кинул. Мало, что ли, у него хлопот с ментовней было! Теперь еще эти блатные донемогу будут повод искать, как посчитаться.

– Как-нибудь отмажемся! Не от таких отмахивались, – успокаивал Санька.

Чай бешено рос в цене. По воскресным дням, когда на работу не вывозили, доходило до того, что пара ложек чая стоила десять рублей. Активисты потрошили мужиков, но те все же исхитрялись проносить хлеб. Я выдавал чай, даже когда пронести хлеб им не удавалось, так сказать, за попытку. Майор Лашин седел прямо на глазах. Мы линяли лицом и едва держались на ногах… Мое выступление в «парламенте» стало известно всей зоне, хотя я о нем и не рассказывал. Первым подошел Коля Никонов:

– Слушай, парень! Если что приключится, можешь надеяться на то, что моя душа и финка тебя поддержат. Я же за отказ от этих маршей здесь очутился. Что же мне – опять в ногу шагать. Ты, можно сказать, за меня с козырей зашел. Постановил эту мразь блатную на линию огня вывести, а то ведь они только на словах принцип держат. А я сюда без всякого толку залетел – забрали в нашу доблестную армию, ну и стали измываться кто как может. За любую провинность клозеты чистить посылали, только я отказывался и все больше на гауптвахте

отсиживался, то же, примерно, что и здешний карцер. Ну а в перерывах перекурить малость. Я не барыга, не торгаш, но травку для себя и для других всегда раздобыть умел. Анаша или планчик – лучшее дело после маяты, после кандеев, ну на сем и подловили, загнали в штрафной батальон. А там уж раз по десять в день заставляли за минуту то раздеться, то одеться по всей форме. По ночам гоняли акробатические этюды на снегу выписывать. Особенно капитанишка один выдрючивался. Я так прикинул, что лучше лагерный срок, чем еще год по ночам гимны завывать и самого себя на снежном паркете калечить. Ушел в самоволку. Долго поджидал капитана у магазина, знал, что непременно придет нажираться на кровные наши денежки, которые ему ребята за пять минут отдыха отдавали. Ну подождал, пока натрескается, курнул травки, сплюнул чинарик на порог и пару раз развернул его головой к стенке. Так же, как он наш строй окриками от стены до стены гонял. Могли бы, конечно, и к высшей мере приговорить, плюнуть, дунуть и пустить в распыл, смести со свету. Но капитан был пьян, а вольные из магазина крепко стояли на том, что он первым на меня бросился. Капитан-то мой и над вольными имел обычай потешаться. Да из-за баб на него в обиде были местные, он баб не то что пользовал особенно – кишка тонка, а так, больше срамил. А я с местными иногда травкой делился, так что народ за меня рогами уперся – не виновен, дескать, сам капитан куражился и оружием размахивал. Отделался пятью годами…

– Постой, постой, – оборвал я его, – а в армии-то тебе сколько оставалось лямку тянуть? Ты, вроде, год, говорил, оставалось?

– Лучше здесь пять лет мыкаться, чем чехов танками давить или над самим собой под дудочку куражиться, – заметил Коля. – А если травка понадобится в качестве стимула к стихосложению и для спасения от голодухи, ты только дай знать – для тебя всегда найдется.

Травка на лагерной зоне – легкая эйфория, но я лишь пару раз попросил на закрутку. Я знал, чем это может кончиться. И так, когда выпадали дни без традиционного чифира, казалось, что уже не сможешь больше пошевелиться, в висках звенело и гудело, а тут еще травка… Я отказался от Колиного предложения. Он прекрасно понял мой страх:

– Ты прав, землячок, за мной и так ворох бумаг по всем этапам провезли, наркоман, да и только – одно слово, ну да эту бумагу на раскрутку только можно пускать. Что ж им каждым из нас с утра до ночи заниматься. Посадят, наверное, снова, как на волю выйду, ну а до воли далеко. С тобой – другое дело. Я знаю, что не боишься с нар не встать, если вечером лишка двинул, а утром ничего не достать, чтоб душа к родным баракам и окрестным полям вернулась, – это тебя не беспокоит. Я знаю, чего ты боишься: пошлешь кого-нибудь достать травки, чтобы вытащить сердце, как бадью из липкого засохшего колодца, а на тебя донесут тут же. И разом новый срок припаяют и наркоманом объявят повсеместно.

Нам-то легче, особенного к нам интереса начальство не проявляет, так, поиздеваются вволю и катись к едрени матери, а у тебя – другое дело. Ты даже на травке запретной отдохнуть не можешь – заштампуют. Ты же, не как я, в пивнушке чинам нашим в морду плюнул, а на самой Красной площади. Не дадут они тебе передохнуть и закурить…

– Много здесь на зоне тех, кто прямо из армии к нам угодил, как ты, Коля?

– Как я, не так уж много. Я-то все рассчитал. Погибать – так под блатную музыку или цыганские романсы лучше, чем под «Партия – наш рулевой». Да мне и не то чтобы отомстить хотелось. Мстят-то тем, кого равными себе считают. А это разве равные! С такими что же делать – не яд же им в бокал подливать, не стреляться же с ними на дуэли. Пару раз шлепнуть по морде – и весь разговор. Я же тебе говорил – барыгой не был, травку добывал не только для себя, но и для друзей. Это уж мое дело, как добывал, но помимо травки и книги доставал запрещенные, хоть и на юге жил, в Ростове, а не в Москве. Этого у меня до сих пор не отняли. Все хранится, где надо. Будь спокоен, такое есть, что, если придется на воле свидеться, может, попросишь почитать. А вот это видел? – Он вытащил из кармана аккуратную глянцевую открытку. – Кто такая, не знаешь?