Портреты в колючей раме

Делоне Вадим

– У тебя, Соловей, вон друг, политик, он дипломат, пускай попробует. А то все за мужиков жалобы пишет. Пусть и за нас разбежится.

– Леха, остановись! – сказал я, чувствуя, что Соловей всем телом подался вперед. – Пойдем поговорим, лучше не будет, но хуже не станет.

Четыре тысячи глаз наблюдали за нашей «дипломатией». Мы прошли мимо штаба СВП и остановились. Навстречу нам двигалось все лагерное начальство – офицеры и надзиратели во главе с майором Мичковым. Майор был начальником по режиму. У нас на зоне его уважали, даже, можно сказать, любили, несмотря на крутой нрав

и склонность к рукоприкладству. Майор разговаривал на «мать твою так» со всеми офицерами, надзирателями и с нами. Мичков вообще не любил высоких слов и не морочил нам голову перевоспитанием в духе строителей коммунизма. Вызывал он к себе на ковер за разные провинности и активистов. Поговаривали, что жаловал он их своими кулачищами еще похлеще, чем нас, рядовых зэков, отказчиков и чифиристов. Со мной майор после истории с пожаром бесед не вел, но как раз это обстоятельство было утешительным. Мог же он воспользоваться этим идиотским пожаром, чтобы накрутить мне новый срок, но не воспользовался.

– Вы что, послы уполномоченные, едрена мать! – бросил майор, презрительно смерив нас взглядом.

– Федор Александрович, дело серьезное, – начал я.

Мичков недоуменно вскинул руку, как бы раздумывая, дать в морду или почесать свою лысую голову. Наверное, никогда в пределах лагерной зоны никто не обращался к нему по имени и отчеству.

– Федор Александрович, с минуты на минуту может начаться резня. А это не в наших и не в ваших интересах. Пойдут разные комиссии и прочая волокита.

– Вы что, меня жизни учить сюда приехали или срок отсиживать? Соловей, что этот журналист хренов городит?

– Он дело говорит, гражданин начальник, если хотите знать, – усмехнулся Соловей. – Уймите своих активистов, а то мы без законной пайки уже сколько недель подряд кантуемся. Малолетки, что ни день, в крови из штаба этого сучьего возвращаются. А сегодня ползоны поднялось, вон только политик успокоил. Говорит, прежде надо с начальством, с самим Федором Александровичем потолковать, он, мол, человек рассудительный. Ну а уж потом, ежели ничего не получится, ножами махать.

Лешка, разумеется, приврал. Но тем самым дал майору верный шанс выйти сухим из воды – не пачкаться в крови и не ударить в грязь лицом перед остальными начальниками.

– Ну а как насчет распоряжения администрации, будете выполнять или нет? – спросил майор.

– Видите ли, в чем дело, – уклончиво разъяснил Леха, – ежели гражданину замполиту необходимо, чтобы люди ходили в столовую строем, пусть так и будет. Кто хочет каши, пусть ходит маршем. Но вот лишать хлеба тех, кто от каши добровольно отказывается, это не порядок. Ведь согласитесь, даже в карцере хоть и пониженную, но законную пайку дают.

– Как же понимать всю эту хреновину? – как бы ни к кому не обращаясь персонально, проговорил Мичков.

– А это надо понимать как компромиссное решение, – вставил я.

– Компромиссное, – передразнил Мичков, – а вот с тобой, Соловей, что мне прикажешь сделать? Ты же угрожал угробить майора Лашина, а это, сам знаешь, лагерный террор называется, минимум десять лет.

– Я ему не угрожал, – беззаботно заметил Леха, – я просился на строгий режим или в тюрьму как

раз с той самой целью, чтоб грех на душу не брать. Кому понравится, если кровный хлеб отбирают. За чаем пусть охотятся, им за это досрочное освобождение положено, но хлеб есть хлеб. И малолетки – не боксерские груши, нечего упражняться.

– Так, значит, говоришь, не угрожал? – переспросил Мичков. – Значит, майор Лашин, по-твоему, врет?

Лашин стоял чуть поодаль и поминутно дергался, казалось, что он завизжит от негодования. Но Мичкова он и сам побаивался.

– Да нет, – ответил Леха, – майор, конечно, врать не может, но ему могло показаться. Я, наверное, обратился к нему как-то не по форме, может, что и слетело с языка нецензурное, а он не так понял. То же ведь и работа у него хлопотная, а нервы не железные. Да вот и политик – свидетель.

– Да, разговор был путаный, – подтвердил я, – погорячились немного, но угроз никаких не было.

– Погорячились, – покачал головой Мичков, – знаю я, как погорячились. Ну вот что, Соловей, отправишься в карцер на 15 суток, теплое белье разрешаю, ты туберкулезник.

Леха повернулся, облегченно вздохнув.

– Да, подожди, подожди, – остановил его Мичков, – через час в карцер явишься, а сейчас ступай со своим дружком-журналистом к этим вашим вшивым повстанцам, чтобы все спокойно было. Сам проверю. – И, обращаясь к офицерам, объявил: – Хлеб пусть дневальные шныри по баракам разносят, а с кашей – не хотят жрать, пусть не жрут. И придурков этих из штаба СВП – ко мне.

Когда мы с Лехой возвращались к баракам, штабистов уже гнали мимо нас к Мичкову. Они посматривали на нас уважительно, и не оттого вовсе, что наша взяла, а потому, что взбучка у Мичкова хоть и предстояла солидная, но перспектива досрочного освобождения от жизни под ножами малолеток тоже не очень-то улыбалась им.

Надо ли говорить, что малолетки встретили нас восторженно. Ножи, пилки и все прочее вооружение исчезло за пять минут, и когда всех до одного через час выстроили в центре зоны и провели трехчасовой детальный шмон, не нашли решительно ничего, даже чая.

– Черт знает, где они чай прячут, – рычал Мичков, но больше для порядку.

Когда шмон кончился, я сказал малолеткам:

– Тащите кулек чая, да побольше, попытаюсь в карцер Лехе перекинуть.

– Чай в карцер, да этого еще никто не ухитрялся, туда, кроме начальства и тех, кто там отдыхает, никого не впускают, менты сторожат. Один шнырь там торчит, но такая сука!

– Вы мне про карцер рассказываете, я сам недавно оттуда. Попытаюсь.

Кулек с чаем притащили немедля. Я пошел один и еще издалека крикнул:

– Эй, начальник, я по делу!

– По какому такому делу? – смеялся старшина. – Ты что, спятил, добровольно в мешок хочешь?

– А что, разве у тебя нет постановления меня засадить? – сделал я удивленный вид.

– Нету никакого постановления, Мичков только Соловья сюда направил и то указал особенно не морить.

– Ну, тогда ладно, – сказал я и повернулся, – кстати, будь любезен, вызови ко мне шныря, он мне кое-что должен.

– Эй, Яшка, – крикнул старшина, – политик пришел, говорит, ты ему что-то должен.