Портреты в колючей раме
Шрифт:
– Отчего ж не придется? – тревожно спросил я. – Люди и по двадцать лет сидели, и то ничего.
– Не в этом дело, политик, сам знаю, не мне одному худо. Но мне конец сегодня!
– Как так, конец? У тебя конец срока через три года, что ты вдруг в отчаяние такое впал?
– Да я не о конце срока говорю… Как мне быть, политик, ты говорил, по закону Божескому так получается, что самоубийство – грех, даже если в лагере?
– Так, – сказал я несколько неуверенно.
– Ну а если, кроме своей смерти, еще и другого
– Это уж совсем ни к чему, – бессмысленно произнес я пустые слова и ужаснулся от того, насколько и вправду слова бывают совершенно пустыми, вроде консервной банки, в которой мы заваривали тайком чай. – В чем дело, Мочалкин? Скажи, как джентльмен джентльмену!
– Да понимаешь, политик, блатным я себя проиграл, и срок через три часа. Если попросят крови налить, то я им налью, я знаю, как порезаться. Но могут приказать шестеркой быть или опедерастят, а это, сам знаешь, – конец. Что же мне делать? Я и веревку для себя, и нож для них раздобыл. Что лучше, что посоветуешь?
– Советую, – сказал я, – три часа подождать. Там видно будет. С кем ты играл?
– С Конопатым.
«Совсем плохо», – подумал я.
– Ну и на что, на представку?
– Что такое, на представку? – вылупил на меня глаза Мочалкин.
– Ну в долг или не в долг? – спросил я.
– Конечно, в долг, – затараторил Мочалкин, – на сорок пять рублей играл.
– А почему именно на сорок пять?
– Да я, – замялся Мочалкин, – хотел Клавке этой, продавщице, деньги отослать, чтоб доказать, что я не какой-нибудь подлый ворюга, а так, из лихости…
– Посиди в бараке, я что-либо придумаю пока. Веревку и нож спрячь, – объявил я, хотя никак не знал, что я могу придумать.
Садиться играть с Конопатым за карты было делом весьма бесполезным – все равно колода крапленая, да и не специалист я в этом деле. Лешка Соловей отдыхал в карцере. Арзамасский, хоть и друг, но против блатных за мужика играть бы не стал. Оставался Колька-наркоман. Я бросился к нему.
– Надо одну штуку состряпать. В карты сумеешь раскладку сделать?
– С кем играем? – спросил он. – Ты вроде не за себя просишь?
– Не за себя, конечно. Надо попробовать: малолетку одного опедерастить хотят или списать со счетов жизни. Сразу тебе говорю, играем против Конопатого. Отвечаю я.
– Против Конопатого трудно, – усмехнулся Никонов. – Вот если бы травки найти, я бы их разложил по всем мастям. Я себя знаю – первые два часа голова светлая, и рука сама какого надо валета, такого и вытаскивает. Но только два часа.
– Слушай, Коля, подожди, есть идея! – сказал я и побежал в Лехин туберкулезный барак. Среди соседей по нарам бывшего короля был один человек весьма значительный, лет за восемьдесят, тоже туберкулезник и верный исламист. Он, сколько можно было судить, всю жизнь ходил через границу
– Мухамет, – сказал я ему, – Соловей тебя спасал!
– Добрый человек – Соловей, – закивал Мухамет.
– Ну так вот, ты знаешь, что я – его друг. Достань травки, да побольше, потом рассчитаемся.
– Нет у меня травки, – качал головой Мухамет.
– Есть, – сказал я твердо. – Человека надо выручать, я не для себя. Человека убьют или педерастом заделают, понимаешь, педерастом. Миску проткнут, никто даже руки ему не подаст, спать под нарами будет. Да и на свободу если выйдет, потащится за ним дурная слава. Сделай добро, Мухамет! А я тебе за добро добром отплачу.
Мухамет, покачиваясь на своих стариковских ногах, куда-то вышел и принес из тайника кулек.
– Ну что, Коля, пойдет масть? – спросил я у Никонова, ждавшего меня на улице.
– Думаю, что пойдет, – взвесив на руке мешочек, серьезно объявил тот.
Блатные обычно собирались в четвертом бараке, на время их встреч даже активисты старались исчезнуть в курилку.
– А, сам политик пожаловать изволил! – усмехнулся Конопатый.
– Ты же вроде в гости приглашал, или я ослышался? – осведомился я.
– Да нет, что ты, садись, садись, закуривай.
– Что же, так табак и тянете? А травки не хотите пригубить?
Я достал свой сверток, и все забили по косяку.
– Может, в картишки сыграем? – спросил Конопатый.
– Сыграем. Только игра скучная. На час подписываюсь и с правом замены.
Никонов сидел в стороне, спокойно покуривая дурманящую травку.
– На представку играешь? В долг? – осведомился Конопатый.
– Зачем же меня чернить. Денег куча, почти миллионер, – отрезал я и вытащил смятый червонец, который я занял у Коли.
– Солидно ты заходишь, – удивился Конопатый. Началась игра. Я думал только об одном – надо продержаться час. Я знал, что на кон поставлена человеческая жизнь, и знал, что карты крапленые. Я видел, как мухлевал Конопатый, но только усмехался. Мне чудовищно везло. Никогда в жизни мне так не везло. Сверх червонца, с которого я зашел, я отыграл у Конопатого еще один.
– Час прошел, – заметил я.
– У тебя что, часы на руках? – угрюмо спросил Конопатый.
– Часы на вахте, там срок отмечают, как мой, так и твой.
Надо было отыграть еще 40 рублей, но я знал, что могу не выдержать, зарваться.
– Хорошо ты зашел, политик, дай я за тебя сяду играть, если компания позволит, – как бы невзначай проронил Никонов.
– Садись, садись, – нетерпеливо утвердил Конопатый. – На что играешь?
– А это как политик скажет.
– Пятьдесят рублей. Как кто проиграет пятьдесят, так и конец игре, – ответил я.
– Ты, что ли, отвечаешь, политик?
– Конечно. А с каких пор ты за меня так переживаешь?