Поручик Ржевский и дамы-поэтессы

Гамаюнов Иван

– А отчего погиб-то?

– Они пропали.

– Кто «они»? – не понял поручик.

– Не кто, а что, – пояснил Пушкин, уронив руки на колени. – Черновики.

– Что за черновики?

– Записи, изобличающие меня в том, что я бунтарь.

– Что ты бунтарь – это и так все знают, – заметил Ржевский, подойдя поближе.

– Нет, ты не понимаешь, – в отчаянии произнёс Пушкин, вскочил с кресла и начал перерывать бумаги, валявшиеся на откидной столешнице секретера. – Ну почему пропали

именно эти три листка?! Почему именно они?! Боже!

– А что было на этих листках? – продолжал выяснять Ржевский.

– Послание в Сибирь, – сказал поэт.

– В Сибирь? У тебя там есть знакомые?

– Да, и много.

– Когда же ты успел завести столько знакомств? – всё ещё не понимал поручик. – Ты ведь в Сибири не бывал.

– Зато я вращался в кругу бунтарей, которые в декабре прошлого года вышли на Сенатскую площадь, – с грустной улыбкой ответил Пушкин. – Теперь бунтари сосланы в Сибирь, а у меня в Сибири появилось много знакомых.

– Вот оно что.

– И я, дурак, решил отправить им послание.

– Но что в нём сказано?

– Там сказано: «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье», – процитировал поэт и добавил: – Я сам на себя беду накликал.

– Почему же? – спросил Ржевский.

– Я в том послании назвал себя свободным. Вот и сглазил. – Пушкин снова принялся цитировать: – Там было: «В ваши каторжные норы доходит мой свободный глас». Свободный… Ха! Если это послание окажется не в тех руках, тогда моя свобода, и так уже ограниченная, обратится в ничто.

– Тебя опять принудят безвыездно жить в деревне? – уточнил поручик.

– В Сибири я буду жить! – воскликнул Пушкин. – На рудниках! Но вряд ли проживу долго.

Ржевский не поверил:

– Да брось! Сколько, говоришь, было листков? Три? И на этих трёх листках ты умудрился накропать столько, что довольно для каторги?

– Представь себе!

Представить было трудно. Ржевский почесал в затылке:

– Погоди. А как же появилось это послание? Ты же сам рассказывал, что обещал государю не сочинять ничего против правительства.

– Да, обещал, – нехотя отозвался поэт.

– А теперь рассказываешь, что всё-таки сочинял.

– А помнишь, что я тебе говорил о музах? – спросил Пушкин. – Это своевольные создания. Я не могу предугадать, куда они меня повлекут. И не могу противиться. – Он бросил перебирать листки, валявшиеся на секретере, и опять плюхнулся в кресло: – Нет, это не музы, а коварные сирены. Они завлекли меня на гибель!

– Погоди-погоди, – перебил Ржевский. – Твои черновики с посланием кто-то украл? Или они просто потерялись?

– Не знаю! – крикнул Пушкин и снова схватился за голову. – Ещё два часа назад, когда я ушёл в ресторан обедать, они лежали здесь, на секретере. А когда

я вернулся после нашей с тобой встречи, их уже не было.

– И ты обыскал всю комнату?

– Всю! Сам видишь. Я надеялся, что эти листы унесло сквозняком куда-нибудь или я сам сунул куда-то по рассеянности. Но нет. Их нет нигде!

Слуга Пушкина – пожилой Никита – подал голос:

– Батюшка Александр Сергеич, да не убивайся ты так! Под секретером-то мы ещё не искали.

Никита кинулся к секретеру и, несмотря на почтенный возраст, ловко бухнулся на колени, а затем и вовсе распластался на ковре, чтобы шарить рукой в тёмной щели под мебелью.

Пушкин и Ржевский целую минуту напряжённо следили за действиями слуги, а тот вдруг просветлел лицом, как если бы что-то нашёл.

– Ну? – не выдержал поэт.

Никита вытащил из-под секретера листок, а Пушкин торопливо схватил находку, но сразу отбросил и чуть не плюнул с досады:

– Это счёт одного из прошлых постояльцев.

– Больше ничего там нету, – виновато произнёс Никита, вставая с ковра, и развёл руками. – Ты уж прости, батюшка Александр Сергеич.

Пушкин молча вскочил с кресла и одним резким движением отодвинул секретер от стены. Ведь бумаги могли оказаться не под секретером, а за ним.

– Ничего кроме пыли, – подытожил поэт и обречённо вздохнул. – Значит, эти три злосчастных листка украдены. Они не могли просто исчезнуть. Но кто их украл? И зачем? Неужели у меня в Твери есть враги? Что же делать?

– В полицию обратиться, – предложил Ржевский.

Пушкин посмотрел на него в ужасе.

– Нет! Полиция не должна знать. Ведь в этих черновиках бунтарские идеи. И написано всё моей рукой. Это равносильно приговору. Что же делать?

– Ну, если в полицию нельзя, тогда я знаю, кто нам поможет, – уверенно произнёс Ржевский. – Собирайся. Едем.

– В табор? – спросил Пушкин и задумчиво добавил: – Можно и туда. Пускай цыганка карты раскинет. Авось подскажет, где искать рукопись. Или нагадает мне дальнюю дорогу… в Сибирь.

– Нет, – возразил поручик. – Нам не в таборе надо помощь искать.

* * *

Через четверть часа коляска, в которой сидел Ржевский вместе с Пушкиным, подкатила к крыльцу особняка, выкрашенного полинялой голубой краской. Гипсовые гиганты справа и слева от дверей всё так же пристально разглядывали посетителей и будто спрашивали: «Кто это явился?»

Ржевский первым выбрался из коляски, взбежал по ступеням и позвонил в дверной колокольчик. Пушкин встал рядом.

Всю дорогу поэт молчал – даже не спросил, куда лежит путь. Да и теперь, стоя на крыльце, не спрашивал, кому принадлежит жилище. Вместо этого нёс околесицу.