Пошел купаться Уверлей
Шрифт:
Полковник крякнул.
— Я подумал, может, у него язык развяжется?
— Ну?
— Не развязался. Мрачноватый мужчина.
— А попугай?
— Пропел: «Нас не догонишь».
— В каком смысле?
— Да это песня такая.
— Ну-ну. Что дальше?
— Хотел рассказать про травку и про аптеки.
— Попугай?
— Ну да. Вы же про него спрашиваете. — И улыбнулся. — А еще хотел рассказать, откуда дети берутся. Потом прошептал: «Эх, забыться бы на фиг!»
Мамыкин
— Была и ушла, — сказал полковник. И тут же поинтересовался: — А Мамыкин?
— Признался, наконец, что была такая девица, Князева. Но защитилась и ушла. Уволилась.
— Попугай никак не комментировал?
— Прошипел: «Врет! Шушушу в уголке!» Я сразу подумал: влюблен товарищ Мамыкин.
— Котик, — сказал полковник. — Как нежно! А чего же твоя Лида злилась?
— Не моя, а наша.
— Ладно, ладно. Наша. Но сердилась же? Лида — честные глаза.
Якушевский нахмурился, но промолчал.
— Ну почему же все так быстро у них распалось? Не знаешь?
— Не знаю.
— А если бы тебе девушка подарила фотографию с надписью «Милому Котику…», ты бы показал ее постороннему?
— Да вы что?
— Вот то-то и оно, — задумчиво пробормотал Ушан и нахмурился. — В прошлый раз, когда ты докладывал, я за что-то зацепился, а нынче нет. За что? Не могу вспомнить. Заспал, что ли?
«Заспал! Так не бывает. Все-то вы помните, дорогой товарищ Ушан!» — подумал Якушевский. И сказал:
— Он даже Пушкина знает. Хотел мне про «вихри снежные» рассказать.
— Попугай?
— Ага.
— Ну а ты?
— Сказал, чтобы заткнулся.
— И он заткнулся?
— Заткнулся.
Ушан задумался.
Потом с надеждой посмотрел на Дмитрия:
— Может, ты о чем-то забыл? Птичка-то попалась тебе разговорчивая. Напрягись, Димитрий.
— Да все я вам пересказал. Разве что мат…
— Вот-вот! Про мат. Попка, что, матерился?
— Да неудобно как-то. Чего повторяться?
— А ты повторись! Неужели никогда не материшься? А у меня так бывает. Особенно, когда пар надо выпустить. Пустишь по матушке — и такой сразу благостный станешь! А ты не стесняйся.
— Да я и не стесняюсь, — промямлил капитан. И подумал: почаще бы он благостным становился.
— Сам знаешь — все важно. Когда он, попка, стал неприлично выражаться? Когда этот «профсоюз» его в клетку загнал?
— Павлуша сам залез. И пошел чесать!
— Что, только матом?
— В основном. Лексикон у него обширный. Вокруг же все спецы по русскому языку… Некоторых словечек я и не знаю. Кого-то дуракал. Такую трель выдал! «Дурак, дурак, дурак!» Потом: «Пошел купаться…» — Якушевский замер и посмотрел на полковника.
— Вот то-то, Димитрий! «Пошел купаться». А словечко Уверлей и я с трудом выговариваю, не то
Наверное, первый раз я за это и зацепился! А потом забыл. Старею, знаешь ли. Дурак дураком, как сказал твой попугай. Наш, наш попугай.
Он вздохнул тяжело и покачал начинающей седеть головой. Но что-то не давало ему покоя. Свербило в голове.
— Теперь бы нам узнать, от кого попка это слышал? Хотя…
— Вы не думаете, что Мамыкин…
— Ну ты же его лучше знаешь. Я с ним коньяк не пил. Кстати, коньяк-то хороший был?
— Хороший. — Капитан подумал: «Теперь он про этот коньяк до морковкиных заговень вспоминать будет».
— Кого-то в этот Институт заслать надо. — Он задумался, прошептал: грехи наши тяжкие. — Пускай русскому языку поучится и «певца» вычислит. Тебе нельзя, ты там уже засветился. А кого? У нас только один Женя на данный момент и остается. Правда, он на выпивку слабоват… Но попугай-то, попугай! Настоящий пиратский попугай!
— Почему пиратский?
— Ну, как же? Вывел нас на Уверлея. Попугай Леша.
— Павлуша.
— Хорошо. Павлуша. А как же звали того, что сидел на плече у Билли Бонса? И кричал: «Пиастры, пиастры!» Их и нашли на острове. На «Острове сокровищ!» Помнишь?
Якушевский пожал плечами. Похоже, что не помнил. Полковник посмотрел на него с сожалением. Но ничего не сказал.
Дмитрий молчание воспринял как неодобрение.
— Это все литература, авторские придумки…
А Ушан был настроен философски:
— Знаешь, проходит время, и слова начинают жить самостоятельно. Вот, к примеру, Библия…
Он заметил, что капитан витает где-то в облаках и не слушает его.
— Ну, что же, оставим лирику и займемся делом…
Унылую комнату, где располагалась группа полковника Розова, сотрудники называли «обитель». Почему — никто не помнил.
Обитель и обитель. Чаще всего «обитель» пустовала. Происшествий в городе хватало, народ находился на заданиях.
Иногда в «обитель» заглядывал начальник Уголовного розыска, генерал-лейтенант. Высокий, стройный, красивый. Настоящий генерал. Филин считал, что жена генерала не имеет ни минуты покоя, беспокоится, как бы какая-нибудь краля не отбила у нее этого красавца.
Глаза у генерала были голубые-голубые. И очень внимательные.
А полные губы как будто всегда готовы к усмешке. К доброй усмешке.
— Подвигаем? — говорил генерал, обращаясь к Ушану. А тот молча кивал головой и открывал сейф. Почему-то шахматы он всегда держал в сейфе. Вместе с секретными документами.
Когда полковник проигрывал, он всегда начинал жаловаться на судьбу. Дел невпроворот, все они очень сложные, наверняка станут «висяками». Генерал молча слушал и брал фигуру за фигурой. А когда Ушан уж очень расходился, говорил: