Поскольку я живу
Шрифт:
– Ну что ты такое говоришь! – громко возмутилась она, на мгновение задумалась и сбавила обороты. – А что врачи, ты узнавал? Мне долго лечиться?
– Да, я только от Романа Самуиловича. Разрешил сегодня тебя забрать после процедур. Сейчас прокапаешься, а я все приготовлю к отъезду.
– Как сегодня? – от удивления у Милы отвисла челюсть. – Но это невозможно. Я тяжело больна! Твой лекаришко – шарлатан! Ваня!
– У тебя стенокардия. Не особо приятно, но не смертельно.
– А ты ждешь не дождешься, - зло выдохнула
Он все про нее понимал. Всегда, с самого детства. Из памяти ничего не стиралось – человеческое свойство хранить воспоминания в его случае было отвратительно. Он бы согласился на амнезию.
Но за эти годы мать состарилась. Сдала, превратилась почти в старуху в свои неполные пятьдесят. Развод – быстрый, она оглянуться не успела – подкосил ее, ввергнув в такую депрессию, из которой выхода в одиночестве Мила так и не нашла.
Мирош понимал, что рано или поздно свой организм она посадит окончательно, но все равно не верилось. Он оказался к этому не готов. Два года в Торонто – и резкий контраст того, что он помнил, с тем, что стало.
Теперь она была капризна, как ребенок. Неумело давила на жалость, будучи никудышней актрисой. И отчаянно, бесконечно нуждалась в нем. И он не мог ей отказать в этом.
– Я заберу тебя в Киев, - резко оборвал Иван ее причитания. – Как только почувствуешь себя лучше – переедешь. Пройдешь обследование, посмотрим, что можно сделать с твоей болячкой.
– К тебе?
– Нет, прости. Живу я один, и это не обсуждается. И мне скоро в Берлин улетать. Сниму тебе квартиру, позже отправлю в Конча-Заспу. Воздухом подышишь.
Мила недовольно засопела. Но понимание бесполезности дальнейших споров явно читалось в ее взгляде. Слишком много их было раньше – никогда и ни к чему не приводивших. И потому она приглушенно всхлипнула и молча кивнула.
– Пока с тобой поживет Тая. И тебе, и мне будет спокойнее, - продолжал Мирош. – И обещай, пожалуйста, что, по крайней мере, пока мы не удостоверимся, что с тобой все в порядке, ты пить не будешь. Да и вообще, кончай уже с пьянками. Когда приступ случился – с бодуна была?
Глаза Милы забегали по мебели палаты, избегая лица сына.
– Нет, ну ты что! У меня и день… спокойный такой день был. А тут вдруг прихватило. Страшно, Вань!
– Страшно, - согласился он, проглатывая горечь от ее вранья. Оглянулся на окно. Затарабанил дождь. Под порывами ветра капли шумно ударялись о стекло и подоконник, но тучи не затянули все небо, а рваными черно-белыми клочьями скрывали часть его, оставляя место непроглядной синеве. Мотнул головой и снова посмотрел на Милу: - Ты уже ела? Завтрак приносили?
– Да. Хотя это правильнее назвать отравой. Разве таким можно
– Лишний повод для выписки, - пожал плечами Иван. – Если хочешь, привезу тебе чего-нибудь.
– Тут телевизор отвратительно показывает, - сообщила Мила и тут же переключилась: - А где Тая? У меня подушка сползла.
– Телевизор будешь дома смотреть, - отрезал Иван. – А Таю я сейчас позову. Я отъеду, надо все приготовить. В четыре заберу тебя отсюда. Договорились?
– Можно подумать, у меня есть право выбора.
– Пока ты, чуть что, звонишь мне – нет. Если я решаю твои проблемы – то ты делаешь то, что я говорю.
– Не хами матери!
– Да ты и правда на поправку пошла, - рассмеялся Иван, поднимаясь со стула.
– Ты даже говоришь, как отец! – вырвалось у нее, и вдруг она выпалила: - Ни один из вас никогда меня любил!
Мирош замер. Замер от неожиданности, ударившей под дых, и неотрывно глядел на Милу. Веря и не веря услышанному. В ответ на удар под ребрами отчаянно дернулось. И он словно бы снова почувствовал отцовскую ладонь, сжимающую его плечо. И свой шепот: «Запри меня, слышишь? Запри, чтоб не выдраться».
– А ты меня любила когда-нибудь? – глухо спросил Иван, чувствуя, как напряглась в кармане куртки ладонь, и пальцы нервно выпрямились. Плохо. Этого нельзя. Он медленно перевел дыхание и направился к выходу, мысленно отсчитывая секунды. Но на пороге оглянулся и процедил: - И я не он, слышишь? Не как он.
Мила лишь хохотнула в ответ – коротко и зло.
И Иван вылетел из палаты, хлопнув дверью, и привалился к стене с другой стороны. Прикрыл глаза. Какого хрена было не спать, когда с утра можно было спать. Композитор хренов.
Еще более интересен вопрос, чего он ждет каждый раз, бросаясь к ней по первому ее «помоги!».
Но и не бросаться не мог. Милина душевная инвалидность давала ей весомое преимущество. Она не отвечала за то, что говорит. Мирош хотел в это верить. Вопреки всему до сих пор хотел. И всегда знал наперед, что она, как вампир, вытягивает из него силы. Она их изо всех тянет. Изо всех, к кому прикасается.
Юрик подох полтора года назад от цирроза – а ей хоть бы хны.
Отцу еще повезло сбежать. Двадцать с лишним лет терпел, но сбежал. Какая удача!
Иван поднял веки и вернулся в реальность.
В этой реальности Тая стояла у окна, в которое еще сильнее продолжал лупить дождь и говорила по телефону. А по коридору сновал медперсонал. Шум, гомон, смех мира, в котором люди мрут от инфарктов. У Милы – всего-то стенокардия. Не смертельно.
Иван подошел к сиделке, давая понять, что нужна ему, и она быстро закончила разговор. Велел ей собрать вещи матери и заняться оформлением выписки. В случае любых сложностей – звонить ему. В случае любых материных возражений – звонить ему. В случае любых стихийных бедствий и террористических актов – тоже звонить ему.